Тельняшка - моряцкая рубашка - Ефетов Марк Симович. Страница 13

Когда мы с дядей Емельяном освобождали ботинок от колодки, музыка не играла и "ура" никто не кричал. Но момент этот тоже был очень торжественный.

Ботинок в колодке очень красив. Гладкий. Упругий. Чуть блестящий. Каблук и подошва навощены так, что в них смотреться можно. Всё хорошо. Но ботинок ещё не ботинок. Он только украшение: колодка, обтянутая кожей. На ногу такой не наденешь. В нём деревянная колодка.

Но вот Емельян Петрович говорит мне:

- Выбивай!

Я беру молоток и тихонько постукиваю по клинышку в колодке. Раз, другой, третий. И вынимаю этот клинышек. Колодка сразу же делается худой, в смысле - тощей, ну, в общем, теряет свою упругость. И вынуть её ничего не стоит.

Вынимаю колодку и смотрю на ботинок. Не потерял ли он свою форму, не сморщился ли, не покоробился ли?

Нет!

Емельян Петрович говорит:

- Хорошо!

"Да, - думаю я, - тут лучше, чем на Обувке".

В это время раскрывается дверь, и в комнату вбегает Ежин.

- Жулик! - кричит он с порога. - Обманщик! Негодяй!

Дядя Емельян разглядывает новый ботинок. Он поворачивает голову и говорит:

- Тише. Тут люди работают.

- Работают?! Интересно! Что они такое работают? Фальшивые деньги из белой бумаги работают? Или, может быть, бриллианты из стекла? Золото из меди? А?

Емельян Петрович протягивает мне новые полуботинки и говорит:

- Протри рант. Навощи ещё правый каблук. И упакуй, мил человек! Потом поворачивается к Ежину: - Вам кричать нельзя.

- Почему, позвольте вас спросить? Отдайте мои деньги.

- Вы их получили - ваши девяносто рублей. Вместо старых бумажек новыми. Вы же их так любите - новенькие, хрустящие.

- Не морочьте мне голову! Отдайте мне двадцать тысяч. Слышите?! Или...

- Или что?

- Или я пойду в милицию.

- Вот туда вы как раз не пойдёте. Хотя вам, Ежин, и прямая туда дорога. Но вы побоитесь, скажу я вам.

- Отдайте мои деньги! Деньги мои! Отдайте. Где мои деньги?

Емельян Петрович, казалось, совсем не слушал Илью Григорьевича.

Он подошёл к раскрытому окну, за которым был виден асфальт.

- Видите? - сказал дядя Емельян, как бы ни к кому не обращаясь. - Их нет у котла. И скоро их совсем не будет на улице, ни на одной... - И вдруг, резко повернувшись к Ежину, громко крикнул: - Слышите? Вы!

Нет. Ежин не слушал дядю Емельяна. Он подошёл ко мне и сказал:

- Мальчик, мы же с тобой знакомы. Ты школьный товарищ моего Жени. Ты же не хочешь быть соучастником этого жульничества. Скажи, чтобы он отдал мне деньги. Скажи, дорогой мальчик, а то я пожалуюсь твоему отцу. А?

- Не советую жаловаться его отцу, - сказал Емельян Петрович. - Теперь ему, правда, приходится мало есть, но силы у него ещё сохранились. Руль на дубке поворачивает одной рукой. Вас тоже сможет взять на одну. У них лестница. Третий этаж. Учтите.

Ежин не унимался. Теперь он тихо говорил дяде Емельяну:

- Помиримся?

- А мы и не ссорились.

- Нет, вы меня не поняли. Помиримся на пятнадцати тысячах. Подумать только, кроме тех двадцати, что я отнёс в банк, один только курорт и проезд для жены и Жени встали мне в пять тысяч... Ну хорошо, дорогой Емельян Петрович, тринадцать. По рукам. Ваша мастерская даст большую прибыль. А?

- Нет, - сказал Емельян Петрович. - Какая же прибыль, если вы, к примеру, до сих пор не заплатили мне за вашу обувь. Но дело не в этом. Вот видите эти ботинки? Они последние, которые я шил здесь, в подвале. Завтра иду на Обувку. Там ещё не все машины на ходу. В первое время трудненько придётся. Понятно?

- Понятно. Ограбили Ежина. Средь бела дня ограбили. Зарезали без ножа...

Он говорил это, пятясь к двери. Он, Ежин, ничего не хотел понять. А ведь понял, чудесно понял, почему Емельян Петрович показал ему на беспризорных и сказал, что скоро их совсем не будет. Нет, деньги действительно делали его каким-то ненормальным. Тогда он свихнулся, считая, что можно этой машиной загрести уйму денег. Сейчас сходил с ума оттого, что из-за своей жадности потерял деньги. Он то бормотал, то выкрикивал какие-то бессвязные слова:

- Убили меня!.. Машина. Десятирублёвки. Бумага. Четыре пачки. Хорошо же! На Обувку идёшь? К станку? Рабочий класс! Так чтоб тебе всю жизнь сидеть на одной зарплате!

- Я воровать не собираюсь, - сказал Емельян Петрович.

И вдруг добрый и мягкий дядя Емельян сразу переменился. Губы его побелели, а в глазах будто молнии сверкнули. Он говорил медленно, негромко, но как-то так, будто каждое слово ударяло молотом по наковальне. И слов-то было всего-навсего три:

- Теперь хватит. Вон!

Ежин ушёл. Вероятно, одумавшись, он понял, что, если вся эта история с машиной раскроется, ему обязательно сесть в тюрьму.

Дяде Емельяну что? Пошутил. Нет, даже и не шутил. Ежин же пристал: продайте и продайте. А что в этом деревянном ящике - об этом речи не было. Подкладывай чистую бумагу - и выскочит десятирублёвка. Они выскакивали, пока ящик был заряжен деньгами. Так что дядя Емельян ни в чём не виноват.

А вот Ежин хотел печатать фальшивые деньги. Считал, что печатает. Семью услал. Ставни закрыл. А то, что не получилось, не его в этом заслуга.

НА ОБУВКЕ

Через неделю мы снова были на Обувке. Здесь пахло кожей и клеем. И слышалось жужжание и перестук, будто играл шумовой оркестр.

С нами был Женя Ежин. Видимо, когда лопнула ежинская затея с денежной машиной, он вернул жену и сына - жаль стало тратить деньги на курорт.

Серафима Петровна, увидев Женю за партой, спросила:

- Ежин, почему тебя не было в классе эти дни?

- Я болел.

По классу прокатился хохот, будто обвал с горы.

- Тише! - Серафима Петровна подняла руку. - Ежин, чем же ты болел?

Женя молчал. Учительница сделала нам знак, чтобы мы не смеялись. Мы молчали, как памятники. По правде говоря, было смешно: болел человек и забыл чем. Женьке ведь совершенно всё равно, что выдумать. Соврал, что болел, и не покраснел.

Серафима Петровна сказала:

- Садись, Ежин. Это хорошо, что ты не смог придумать себе болезнь, как придумал, что болел.

Она с ним и связываться не хотела. Что он, что его родители - всё одно. Какую хочешь справку Женьке напишут и во всём его оправдают...

Так вот: шли мы на Обувку по двое, и Женя попал в одну пару со мной. Мы же с ним одного роста.