Повесть о Демидке и медной копейке - Куликов Геомар Георгиевич. Страница 4

Снова пошли домишки помельче да поплоше.

— Тять, а мы не сбились? — забеспокоился Демидка.

— Слава богу, приехали! — сказал отец и повернул Лешака к низкой, крытой почерневшей соломой избе.

Глаза вытаращил Демидка. Быть того не может, чтоб государев слуга, стрелец дядька Михайла, жил под такой крышей!

А отец знай своё — тянет Лешака через раскрытые ворота во двор. Демидка даже с телеги не соскочил. Так и сидит истукан истуканом.

Во дворе высокий костлявый мужик оставил недошитый сапог, воткнул шило в скамейку, на которой сидел, поднялся навстречу:

— Ты, хороший человек, что это в чужой двор, словно в свой, заворачиваешь?

«Так и есть! — обрадовался Демидка. — Ошибся отец! И мудрено ли? Сколько лет прошло, как в Москве последний раз был».

Отец улыбнулся невесело:

— Аль, Михайла, не узнаёшь?

Сощурился мужик, вглядываясь:

— Будто нет.

— А ты погляди получше…

— Иван, ты, что ли?

— Иль уж на себя не похож стал?

— Переменился будто. Похудел сильно.

Голос дядьки Михайлы — теперь уж и Демидка не сомневался, что это он сам и есть, — стал помягче.

Обнялись Демидкин отец с дядькой Михайлой. Троекратно, как положено, ткнулись друг другу бородами в щёки.

— Каким ветром занесло?

— Недобрым, Михайла.

— Ладно, — сказал дядька Михайла, — распрягай покудова. Там разберёмся…

— Ты спервоначалу послушай, — возразил отец. — Может, ещё и поворачивать с твоего двора придётся…

Помолчал отец и негромко выдохнул:

— Беглые мы…

— Так… — поскрёб дядька Михайла бороду. И у Демидки всё обмерло внутри: ну как не примет их дядька Михайла? Что тогда? Куда деваться? Город — не лес. Хоть и велик, а под открытым небом не заночуешь…

— Вовсе житья в деревне не стало…

Отец рассказал про последнюю стычку с Сычом.

— Так… — снова поскрёб бороду дядька Михайла. — Как в пути-то назывался?

— Митрофаном Никифоровым.

— А он? — Дядька Михайла кивнул на Демидку.

— Сказывал, покойного брата сын, Фёдор.

— Так и в нашем дому чтоб было. Про Марью, жену, худого не скажу. А известное дело: у бабы волос долог, ум короток.

— Как признает, что тогда?

— Переменился ты сильно. Авось не вспомнит. И чтоб ребятам моим ни полслова. Малый твой язык за зубами умеет держать? — вцепился дядька Михайла в Демидку колючим взглядом.

— Сумеет, — пообещал отец.

— И чтоб не забывались! Отныне ты ему не отец. Он тебе не сын. Поняли?

— Поняли! — согласно кивнули Демидка с отцом.

В стрельцовой доме

Трудное дело — родного отца чужим дядькой звать. Да и отец то и дело начинает: «Слышь, Де… — осечётся, закашляется и, словно через силу, выговорит: — Слышь, Фёдор, поди во двор, принеси уздечку, починить надобно…»

А когда Демидка с глазу на глаз назвал отца тятей, тот сердито оборвал:

— Кто я тебе?

— Дядя Митрофан, — пробормотал Демидка и обиженно шмыгнул носом. Однако понимал: привыкать надо.

Дивился Демидка, глядя на избу дядьки Михайлы. Зажиточным представлялось ему житьё стрельца государева. А тут развалюха, на чём только держится. Внутри печь по-чёрному, как в их деревне. Темень, грязь, теснота. Ребятишки, мал мала меньше, по углам ползают.

Тётка Марья — длинная тощая баба — отца не узнала. И не очень-то обрадовалась незваным гостям.

У Демидки одно на уме — поесть бы поскорее.

А хозяевам словно и невдомёк, что приезжих и покормить не грех.

Едва дождался Демидка, когда позовут обедать.

Велика семья у дядьки Михайлы. Пятеро ребят за столом сидят. Шестой под лавкой за ноги хватается. Седьмой в люльке посинел от крика.

Еле втиснулся Демидка между отцом и сыном дядьки Михайлы, своим одногодком Андрюшкой.

Возле каждого на столе обгрызенная деревянная ложка и кусок хлеба небольшой. У Демидки с отцом против других хлеба и вовсе вполовину.

Дядька Михайла покосился на Демидкину горбушку, спросил жену:

— Что-то ты, мать, ровно хлеб разучилась резать. Люди с дороги, есть хотят…

— А коли хотят, шли бы на постоялый двор. У нас своих ртов хватает…

Однако хлеба добавила.

Отец, словно бы оправдываясь, сказал:

— Были с собой харчишки, да лихие люди в лесу отняли. Спасибо, лошадь оставили.

Тут тётка Марья принесла чугун, налила из него в большую миску, что стояла посередине стола, не до разговоров стало. Только ложки застучали.

Враз миску опорожнили. Ещё тётка Марья налила — и вторую выскребли до дна.

Не больно жирно жили Демидка с отцом в деревне. А, по правде сказать, такую похлёбку не едали.

Принесла Марья чугунок малый каши да квасу — вот и весь обед.

Ребятишки, что поменьше, затянули:.

— Мам, ещё каши…

— Брысь, окаянные, с моих глаз! — крикнула тётка Марья.

Закуксившись, полезли с лавок.

Вылез и Демидка из-за стола, а есть ещё больше хочется.

Вышла тётка Марья из избы, дверью хлопнула, с потолка мусор посыпался.

Дядька Михайла тяжко вздохнул:

— Не серчай на неё. Вишь, житьё-то какое пошло. Голодуем. На ребят глядеть у меня сердце разрывается. А она — мать.

— Чудные дела, — отозвался отец. — В деревне при дороге хотел было чего съестного купить. Не продают. Деньги, вишь ты, говорят, негожие, медные…

Отец вытащил из-за пазухи тряпичку с деньгами. Развернул словно в недоумении:

— Неужто и в Москве на них не много купишь?

— И сколь у тебя таких денег?

— Все тут и есть…

— Так, — поскрёб дядька Михайла бороду, — стало быть, ты богач… Гуляй — не хочу. Квасу кувшин купи. Аль фунта полтора тухлой рыбы.

— Худо шутишь, Михайла! — обиделся отец.

— Кабы шутил! Чтоб провалиться тем деньгам! — стукнул кулаком по столу дядька Михайла. — Из-за них все напасти…

— Слыхал, будто фальшивых много делают. Чего только ближние государевы слуги, бояре, смотрят?

— Бояре! — Дядька Михайла сильнее прежнего грохнул по столу. — Первые они фальшивые монетчики и есть!

— Опомнись, Михайла, — сказал отец, — не пьян вроде, а несусветное городишь. Кто же поверит?!

— Да о том вся Москва говорит. Имена называют. Окольничьего Фёдора Михайловича Ртищева. Купца богатейшего, гостя Василия Шорина. И, — дядька Михайла наклонился, — Илью Даниловича Милославского…

Отец отшатнулся:

— Какого Милославского? Не царского же тестя, отца государыни Марии Ильиничны?

— Его.

— Будет тебе, Михайла! — махнул рукой отец.

— На сто двадцать тысяч рублей велел себе изготовить медных денег…

Демидка ушам своим не верит — такое и слушать боязно: отец царицы воровскими делами занимается. Быть того не может, врут люди, напраслину наговаривают!

А дядька Михайла продолжал — слово в слово, как те два мужика на постоялом дворе:

— Оттого и одешевели медные деньги. Нам, стрельцам московским, слава богу, зерна для помола сколько ни на есть дали. А в других местах стрельцы да солдаты с голоду мрут. Говорят, почитай всё войско разбежалось…

Давно хотел спросить Демидка, тут осмелел:

— Дядь Михайла, а ты вправду стрелец?

— Не похож? Поди кафтан пощупай, коли не веришь.

— Где он?

Андрюшка, что вертелся рядом, потянул за рукав.

— Айда покажу!

В чулане с окошком малым два ларя, видать, пустых. В углу за тряпицей полыхнуло огнём — стрелецкий красный кафтан. Тут же сапоги, шапка и другое, что положено.

Потрогал Демидка кафтан осторожно. А Андрюшка строго:

— Не замарай!

— Не… я маленько только…

Правду сказать, кафтан-то, как поглядеть поближе, сильно ветхий. И замарать его мудрено. Всяких пятен на нём предостаточно.

— А чего твой тятька его не носит?

— Отчего не носит? Носит. В караул когда идёт. Иль на ученье. А дома нешто такой одёжи напасёшься? Айда-ка в бабки играть!

Во дворе дядька Михайла сапожничал. Рядом Демидкин отец локтем в колено упёрся, бороду в кулак. Дядька Михайла между делом рассказывает: