Собрание сочинений (Том 1) - Лиханов Альберт Анатольевич. Страница 125

- Такой желтолицый? - крикнула тетя Груша.

- Они там дрались, - заорал я в ответ, - и он потом упал.

Но тетя Груша несла какую-то чепуху.

- Чайку надо, - говорила она, выскакивая из своего скворечника. Сладкого чайку! - Потом кинулась в зал, к амбразуре, закричала: - Девочки, дайте чайку послаще! Да побыстрей!

- Опять? - спросила крашеная тетка.

- Опять! - ответила Груша.

Мелко семеня, она мчалась по столовке, и все перед ней расступались, точнее, перед железной кружкой, над который дымился парок и которую несла в вытянутой руке тетя Груша.

Я выскочил на улицу первым. Желтолицый сидел все в той же неудобной позе, откинувшись назад.

- На-ка, мальчик, подержи, - сказала тетя Груша, протягивая мне кружку с чаем. Сама она схватила снег и принялась растирать им виски желтолицего пацана.

- Ох ты господи! - повторяла тетя Груша. - Ох ты господи! Что же это деется-то, а?

Я увидел ее при дневном свете и поразился: как же может ошибаться человек! Она вовсе не походила на ту женщину, которая, будто кукушка, появлялась в своем окошке. Лицо ее было вовсе не злое, а усталое, может, тронутое какой-то болезнью, и синие круги под глазами опустились до середины щек. И сами глаза были совершенно другие. Не угольные, не пугающие, а как бы бархатные и печальные.

- Это что же, господи! - повторяла она, умело растирая виски желтолицему. - Что же голод-то с нами делает?

Желтолицый вздохнул, открыл глаза, увидел меня и произнес через силу:

- А! Это ты!

- Ну-ка попей чайку! - воскликнула тетя Груша. Она помогла желтолицему встать.

Он держался одной рукой за забор, другой взял кружку и начал прихлебывать горячий чай. Ноги его дрожали. Было видно, как трясутся коленки.

"Как же он победил? - поразился я. - Ведь только что он чуть не задушил Носа у меня на глазах, а теперь еле держится на ногах! Неужели так бывает?"

Он допил чай, сквозь желтизну на щеках проступили рваные красные пятна.

- Спасибо! - вздохнул он и сел прямо в снег.

- А теперь признавайся, - проговорила тетя Груша, - сколько дней не ел?

Он усмехнулся:

- Вот он меня вчера угостил.

- А сегодня, - спросила Груша, - тот хлеб?

- Его сеструхе.

- Ну, как следует? Сколько дней не ел как следует?

- Пять, - проговорил желтолицый.

* * *

- Что с тобой было? - спросил я Вадьку. Теперь я знал имя желтолицего. - У забора?

Он усмехнулся:

- "Что, что". Обморок! Да мне не привыкать. А, Марья?

Мы шли втроем - Вадька, его сеструха, которую он смешно и торжественно называл Марья, и я. Маша доедала кусок хлеба украденный, а Вадька - который принес я.

- Только зря все это, - сказал Вадька. - Жрать сильнее захотелось.

- Ага! - согласилась Марья. - Если не есть, на третий день легче становится.

- Тебя это не касается, - оборвал ее Вадька, - тебе надо есть, ты еще растешь.

- Можно подумать, ты вырос! - как взрослая, проворчала Марья.

Мы шли по улице, и я думал: мы бредем просто так, без всякой цели, может быть, в сторону дома, где живут Вадька и Марья, но пришли мы к главной почте. Вадька уверенно распахнул дверь, прошел в большое помещение, сел за стол.

- Доставай, - велел он Марье.

Девчонка открыла портфель, вынула тетрадку в косую линейку, вырвала листок.

- Пиши ты, - строго сказал Вадька сестренке, - мама любит твой почерк.

Машка, видно, перечила брату не всегда. Высунув язык, она взяла почтовую ручку, обмакнула перо в казенные чернила и старательно, большими буквами вывела первую строчку.

- "Дорогая мамочка!" - продиктовал Вадька.

- Уже написала, - сказала Марья.

- "У нас все хорошо, - задумчиво проговорил он. - Вадик получил три пятерки. По математике, русскому языку и географии. У меня вообще одни пятерки. Вчера мы были в гостях у тети Фаи, она нас до отвала накормила холодцом".

- А как пишется "до отвала"? - спросила Марья. - На конце "а" или "у"?

- Да все равно, - сказал Вадька, - главное, холодец.

Я понял, что они врут. Про холодец и про гости врут абсолютно точно, это ясно, но ведь про пятерки, наверное, тоже.

- Зачем врешь? - спросил я Вадьку.

- Затем, - ответил он зло, - что ей нельзя расстраиваться.

Он помолчал.

- Если бы мы написали правду, - качнул он головой. - А, Марья?

Она подняла голову, усмехнулась горькой взрослой улыбкой. Спросила:

- Как я карточки потеряла? И деньги?

Вот так дела! Они живут без карточек и без денег, да мыслимое ли это дело в войну-то! Мама и бабушка приносили домой рассказы, как померла с голоду одна женщина, а вторая заболела так, что все равно померла, - и все из-за проклятых карточек, из-за того, что их потеряли или украли злобные бандиты.

Да что там! Разве мог я забыть, как ограбили нас, украли отцовский костюм из шифоньера, только пустые плечики постукивали одиноко друг о дружку, а вместе с костюмом прихватили и карточки. Как мы выжили месяц, один бог знает.

- А родные-то есть у вас? - спросил я.

- Мы эвакуированные, - ответила Марья.

- Тогда знакомые? - воскликнул я.

Вадька понурился, опустил голову, о чем-то крепко думал он, и Марья ответила за обоих:

- Мы боимся, они маме скажут. А ей волноваться нельзя.

Он поднял голову, мой новый приятель, и на лбу его я увидел морщинки, будто он старик.

- Это ее убьет, - сказал он.

* * *

Есть люди, похожие на магниты. Они ничего особенного не делают, а к ним тянет.

Вадька был такой магнит. Правда, нельзя сказать, что он ничего не делал. Шакалил в столовой - разве этого мало? Отнял хлеб у девчонки. Но, честно сказать, меня тянуло к нему не это.

Я чувствовал, что желтолицый парень какой-то совсем другой, чем все остальные знакомые мне люди. Даже если сравнивать его со взрослыми. Что-то в нем было такое.

Что? Я не знал. Маленькие люди ведь вообще, многого не зная, умеют чувствовать. Умеют ощущать. Вот, может, и во мне было такое ощущение.

Вадька меня никуда не звал, а самому мне надо было идти домой, учить уроки, но я, точно примагниченный, шел за желтолицым и его сестрой. Они даже не очень-то со мной разговаривали, обращаясь лишь в необходимых случаях, так что болтунами их никак не назовешь.

Они все говорили о матери - похоже, разговаривать о ней доставляло им большое удовольствие. При этом получалось так, что говорить о своей маме они принимались с полуслова, будто отвлекались на минутку от давнего разговора, потом спохватились, что отвлеклись, и говорили снова о самом важном.