Много дней впереди - Белянинов Алексей Семенович. Страница 18

— Да ну тебя! — отмахнулся бородач. — Вечное твоё упрямство!.. Но мы с тобой спорили, спорили, и ты даже не познакомил меня с молодым человеком…

Я очень не люблю, когда меня называют «молодой человек»… Почти так же, как когда мама говорит «птенец». Но всё же я протянул ему руку и сказал:

— Женя…

— Сергей Иванович… — пожал он мою руку.

Странно!.. Только что ссорились, один из них жаловаться собрался на другого… И теперь шутят и мирно разговаривают.

Фёдор Григорьевич спрятал карту в большой железный ящик, запер его, а ключ положил в карман.

— Согрелся, Женя?.. Пошли?

На улице он хлопнул себя по лбу и сказал:

— Есть же на свете такие твердолобые люди!.. Впрочем, он всегда был такой, и в институте… Мы с ним в одно время учились, но он на два курса моложе меня. Хоть ты ему кол на голове теши, он всё равно упирает на своё: никак его с места не сдвинешь!

Я спросил:

— А чего он?.. Потеряем, говорит, чего-то… Чего он боится потерять?

Фёдор Григорьевич рукой махнул:

— Просто он не понимает, в чём дело, и думает, что мы потеряем много времени, если выберем тот маршрут, который я предлагаю. Ты знаешь, мы же геологоразведчики. Наше дело: пройти по этой тайге, посмотреть, где какие клады спрятала природа. Тут же всё есть: уголь, золото, нефть, алмазы, железо и многое другое. Так мы хотим пройти таким путём: захватить участки, где никто из разведчиков никогда не был… А он сопротивляется, боится, что потеряем много времени, а на самом деле всё отлично успеем!

— Но выполнять-то ему придётся всё равно? — спросил я. — Он не успеет пожаловаться?

— Успеет или не успеет — выполнять придётся, а как же!.. — прищурился Фёдор Григорьевич. — Не хочется, а придётся. Это как у тебя с арифметикой… Задачи решать нет никакого желания, а нужно!

Что же, мама ему и про мою арифметику рассказывала? Вот уж я этого не ожидал, что она станет меня выдавать! Я обиделся на неё и замолчал.

Пока мы шли, я здорово застыл в телогрейке. Рядом с ним приходилось идти шагом. Но Фёдор Григорьевич догадался и сам предложил:

— Беги, брат, вон до того столба. Потом обратно ко мне. Теперь уже недалеко осталось.

Я добежал до столба, обратно, и до другого столба, с перекладиной. Согрелся.

Фёдор Григорьевич свернул в узенький проулок, вошёл в ворота, вторые слева. Нам навстречу кинулась небольшая рыжая собака, похожая на лисицу. Она залаяла, но я больше не боялся собак — пусть они меня боятся. Я затопал на неё ногами и закричал:

— Пошла вон!..

Она поджала хвост и спряталась под крыльцо, оттуда стала ворчать, когда мы поднимались по скрипучим ступенькам.

В холодных сенях никого не было, а в комнате на больших нарах у окна сидела старуха якутка. В жёлтых, прокуренных зубах торчала трубка, медная на конце, куда кладут табак. Возле старухи лежало много пушистых шкурок; она подбирала одинаковые по цвету и сшивала их длинной толстой иглой.

— Доробо, — сказал Фёдор Григорьевич.

Она ответила:

— Доробо…

Но глаз на нас не подняла — следила за иглой. Ловко у неё ходили руки: раз, раз, раз… Как будто на машине строчит… Пока здоровались, она уже успела две шкурки сшить в одну.

— Ты пошто пришёл? — спросила она сквозь зубы, чтобы трубку не выронить.

— Полушубок надо, — сказал Фёдор Григорьевич. — На мальчика. Да вот он и сам здесь, перед тобой. Если готовый есть, тем лучше, сразу и возьмём.

Он заговорил вдруг по-якутски — свободно, быстро, не хуже, чем Кристеп или Спиридон Иннокентьевич разговаривают.

Старуха слушала, молчала и продолжала шить. На меня один раз взглянула.

— Бар, — коротко, вроде каркнула, ответила она, когда Фёдор Григорьевич замолчал.

Я сперва думал, откуда она возьмёт готовый, а теперь обрадовался. Я знал: «бар» — значит «есть».

Мы ещё немного подождали, пока она не вшила рукав. Потом встала, засеменила в соседнюю комнату. Я не успел решить, какого цвета мне хочется полушубок, а она уже вернулась с курткой из серого меха и бросила перед нами на нары.

— Эта смотри, — сказала она.

На спине я заметил длинную тёмную полосу. Она, эта полоса, должно быть, шла по хребту зверя. Я не знал, чья это шкура, но скорее всего волка.

Бегал волк по тайге в этой шкуре, а теперь я в ней буду бегать в Ыйылы!

— Примерь, — сказал мне Фёдор Григорьевич и помог надеть куртку.

А старуха как будто раньше меня знала — прямо на меня была сшита куртка! Не успел я все пуговицы застегнуть — они тоже мехом обтянуты, — мне стало жарко…

Фёдор Григорьевич обошёл вокруг, пощупал под рукавами, засунул руку под воротник.

— Всё в порядке… Будешь носить её на телогрейку — она в самый раз.

Он снова заговорил со старухой по-якутски. Она сперва отрицательно качала головой, не соглашалась. Я уж испугался, что они не договорятся… Наконец она помахала в воздухе трубкой, отчего потянулись синие змейки, и сказала на этот раз по-русски:

— Так, однако, пойдёт…

Фёдор Григорьевич достал из бокового кармана деньги и отдал синюю пачечку старухе. Она, не считая, сунула их в карман юбки, под фартуком.

— Носи, сынок, — сказала она.

И снова заходила её иголка.

Мы вышли. Спросить у него, какой же это у меня на куртке мех?.. Но мне трудно часто обращаться к Фёдору Григорьевичу с вопросами.

Всё же я не выдержал:

— А чей это у меня мех, чья шкура?..

Я по-прежнему старался никак не называть его.

— Это собака.

— Ну-у!.. А я думал — волк…

— И хорошо, что не волк. У волка шкура грубая, тяжёлая… Ты сам увидишь, если мне волк на охоте встретится. А собачий мех очень тёплый, он теплее медвежьего. И легче и мягче, конечно. Спальные мешки тоже из него шьют. Сколько раз мне приходилось на снегу в таком ночевать! Спишь себе, мороза не чувствуешь. Так… Ты мчись домой, а я пойду в экспедицию доругиваться с Сергеем. Понятно?

Он свернул в другую сторону.

А мне, зачем было мне мчаться?.. Я шёл медленно, но было тепло. Только нос и щёки я тёр шерстяной варежкой. Щёки и нос мёрзли, хотя на мне и была куртка из собачьего меха — самого тёплого, самого мягкого, самого лёгкого!

Я посмотрел — вокруг никого не было, и я животом упал на снег проверить: верно ли, что холод не пробирается через такую куртку?

Животу всё равно было тепло.

Мне казалось, что всем, кто не одет, как я, должно быть непременно холодно. Как они только терпят?..

…В школе моя новая куртка понравилась. Боря Кругликов её похвалил.

— Вот это да так да! — сказал он, обходя меня со всех сторон. — Ты, однако, в тайгу на промысел собрался, раз надел такую? Чего же не ушёл с охотниками?

Костя Макаров стоял в сторонке и сказал кому-то из ребят:

— А чего на промысел?.. Пять белок собьёшь и ещё семь, так надо же уметь сосчитать, сколько это будет…

Это он про меня, но я сделал вид, что не слышу, а то бы опять с ним пришлось подраться.

Ребята долго не давали мне раздеться. Они окружили меня и пинали от одного к другому, словно я им футбольный мяч! Но я нисколько не злился, а хохотал вместе с ними, поэтому и не было сил вырваться из кольца. Вдруг откуда-то Оля появилась, протолкалась ко мне.

— Вы опять?! Опять?.. — закричала она и завертела над головой портфель, чтобы все расступились.

— Шутим с Женькой, понимаешь ты, шутим! — сказал Боря и на всякий случай отошёл в сторонку.

— Знаю я, знаю ваши шутки! Сперва шутки, а потом нос в крови!

— Чей нос в крови?.. — спросил я. — Мой? Пусть они свои носы поберегут! Сколько будет один раз по носу и два раза по уху — это я сосчитать сумею…

Теперь Костя отвернулся и сделал вид, что не слышит моих слов, а если и слышит, то уж к нему-то они никакого отношения не имеют.

Мне понравилось, что Оля заступается за меня, но совсем не хотелось, чтобы ребята прозвали меня девчатником… И я изо всех сил рванулся, прорвал круг и побежал к вешалке. Наконец-то я сумел раздеться и в телогрейке вышел во двор.