Много дней впереди - Белянинов Алексей Семенович. Страница 26

Вечер наступил, опять пришлось ночевать в тайге. А потом опять целый день тащила салазки. Плечи у неё сильно болели, ноги она еле переставляла, часто останавливалась, чтобы передохнуть. Но она всё равно тащила!

Перед вечером на узкой тропинке натолкнулась на след — двое коней шли, в санки запряжённые. И она догадалась, хоть и не следопыт: это же их лошади! А лошади непременно находят дорогу к жилью!

Сколько успела до темноты, столько и прошла по их следу… Это она уже которую ночь должна была провести на холоде, без еды, без питья… Банки ведь у неё никакой не было, чтобы растопить снег; она просто так его ела, когда пить хотела.

Она сидела у костра и плакала: так ей стало горько, и одиноко, и обидно. Сидит и плачет и ест полусырую жареную медвежатину без хлеба и без соли. Про меня думала, про дядю Федю, что мы её ждём, а она неизвестно когда выберется из проклятой тайги, да и выберется ли вообще, и как мы будем без неё жить.

Надо было раны ямщику перевязать. Он по-прежнему бредил и говорил что-то по-якутски, и вдруг — выстрел вдали!.. За первым выстрелом — и второй, и третий, и четвёртый, и пятый… Она поняла, что это её ищут.

Она вскочила, стала кричать во всё горло — тогда-то и охрипла, покидала в костёр весь сушняк, который заготовила на долгую ночь. Пламя большое выросло, его издалека можно заметить. И кричала: «Я здесь! Сюда! Я здесь!» Подкидывала в костёр ветки и боялась: услышат ли голос, увидят ли её огонь?

Должно быть, увидели, потому что выстрелы стали приближаться к ней и голоса людей доносились: люди тоже что-то кричали.

Потом она услыхала, как скрипит снег под чьими-то шагами, трещит валежник. Показался человек. Он из темноты вступил в светлый круг, и мама испугалась: она подумала, что за эти дни сошла с ума.

Дядя Федя стоял перед ней: а откуда ему здесь взяться?

А дядя Федя рассказывал, что он тоже испугался. Мама увидела его и, вместо того чтобы к нему броситься, стала назад отступать, в темноту… Он её позвал: «Нина, Нина…»

Она услышала его голос и поняла, что это в самом деле он.

Они думали сразу пуститься в обратный путь, но мама совсем обессилела, как только подоспела помощь. Надо было дать ей отдохнуть, и она тут же заснула.

Пока она спала, Пётр Тихонович осматривал ямщика, чистыми бинтами перебинтовал его раны и сделал какой-то укол. Мало, что медведь его терзал, так ещё и укол понадобился…

Мама спала часа три, а потом они поели как следует; дядя Федя заставил её выпить спирту, чтобы она согрелась и подбодрилась, усадил её верхом на лошадь и повёз в «Хотугу сулус», где я их ожидал.

Я не стану говорить, как мы возвращались в Ыйылы. Пришла наша машина — и поехали… На прощание Дмитрий Романович повторил, чтобы мы с Кристепом летом не забыли заглянуть в гости к нему и его ребятам в Хара-Сайялык, и дядя Федя сказал: «Конечно, приедем».

Не успел я дома раздеться, как ко мне прибежали Костя и Оля. С тех пор как мы уехали, они — все наши ребята — тоже не знали покоя: через Олину маму узнавали, не вернулись ли мы… И теперь они хотели узнать, как мы с Кристепом ездили на поиски, что там было, хорошо ли всё обошлось.

Я им рассказал, как нам удалось спрятаться в кузове и как дядя Федя всё же нас обнаружил, но мы поехали дальше, как искали маму и сколько самых разных людей отправились за ней в тайгу. Как наконец нашли её…

Оля всё время хлопала себя по коленкам и ахала, а мне нравилось, что она так внимательно меня слушает.

Потом она рассказывала, как Вера Петровна сказала, что раз так, конечно, я контрольную по арифметике отдельно писать не буду — просто она меня лишний раз вызовет. Ну, ещё как все ругались, что мы с Кристепом без спросу уехали на поиски, что мы будем там мешать…

Они посидели и стали собираться. А я в тот день, конечно, в школу не пошёл: отдыхал после дороги и после всего, что было. На завтра приходилось воскресенье — совсем хорошо!

С утра ко мне прибежал Кристеп. Он рассказал, что его мать пробовала ругаться за то, что он тайком уехал со мной. А он ей в ответ: отец всегда говорит, что охотники не могут бросать друг друга в беде, должны обязательно помогать… Она только головой покачала, но больше Кристепа не ругала. Но на всякий случай мне надо будет к нему зайти, — это он сказал. Его мать хочет меня видеть: она ведь не видела меня — я ещё ни разу не заходил к нему с тех пор, как она вернулась из деревни, от бабушки.

Мы не знали, чем нам заняться, но тут на помощь пришёл дядя Федя. Он тоже никуда с утра не ушёл: собирался снаружи заливать дом водой.

Здесь все так делают: когда наступают холода, таскают вёдрами воду и из ковша плещут на бревенчатые стены.

Мороз сразу схватывает воду, она на глазах превращается в лёд, закупоривает все щели, и холодный воздух с улицы не может проникнуть в дом — закрыта ему дорога.

Мама дала мне и Кристепу кружки; дядя Федя таскал воду из колодца во дворе и сам тоже поливал из ковша.

Втроём мы быстро управились. Со всех сторон наш дом был закован в лёд. Вот как: сам лёд холодный, а в комнате от него теплее.

День был морозный, и вода на стене сразу становилась льдом. И когда я один раз сплюнул, на снег упала льдинка… На лету мороз её прихватил! А я раньше не верил, что так может быть.

Когда мы вернулись в комнату, мама по телефону разговаривала с Петром Тихоновичем: он сам находился в больнице, а ей не разрешил выходить на работу, велел, чтобы она отогревалась и отлёживалась. Она бы всё равно пошла, но дядя Федя за ней следил и не пускал.

— Ну тебя, ещё потеряешься, — говорил он ей и не давал одеваться.

Она и смеялась, и сердилась, жаловалась Петру Тихоновичу, но тот дядю Федю одобрял.

Выходить она не выходила, зато часто звонила в больницу: как чувствует себя ямщик. Его привезли сюда вчера вместе с нами. Я не всё понимал, о чём она спрашивала Петра Тихоновича, но одно разобрал: ямщик пришёл в сознание, больше не бредит, а лежать ему придётся долго — раны тяжёлые. Но пусть она не беспокоится — ямщика лечит он сам.

Только мама повесила трубку, не успела отойти, снова раздался звонок, громкий и долгий. Телефонистка сказала, что товарища Маковского вызывает Якутск, пусть он подойдёт, если дома.

Дядя Федя минут пятнадцать разговаривал с Якутском. Слышимость была плохая, и ему приходилось громко кричать, зажимая рукой другое ухо, одно и то же несколько раз переспрашивать и самому одно и то же повторять. Когда он поговорил, стукнул кулаком по столу.

— Вот глупость!.. — сказал он маме. — Вызывают немедленно в Якутск, в геологоуправление, чтобы я им лично объяснил, почему решил увеличить район обследования… Всё этот бестолковый Сергей!.. Его работа! И обязательно надо завтра с утра там быть, потому что начальник управления улетает в Москву.

— Ты с ним самим разговаривал? — спросила мама.

— Нет, с заместителем. Если бы с ним самим, может быть, отговорился бы от поездки. А так — я ещё успеваю сегодня, на последний самолёт.

— А что, Федя, у тебя могут быть неприятности? — спросила мама, немного подумав.

— Не знаю… Ведь решение совершенно правильное, на пользу дела. Думаю, что я сумею доказать это. И вообще поговорить там по душам…

И снова стал крутить ручку — звонить в аэропорт, чтобы ему оставили билет.

Мама спросила у него про неприятности, потому что не знает… А я же слышал всё, и дядя Федя мне объяснял, когда я был там, у него в экспедиции. И времени они нисколько не потеряют, и прямой дорогой выйдут на озеро… Оно называется… Ытык-Кюёль — вот как!

Дядя Федя не хотел, чтобы мама ехала его провожать: она же устала. Но она захотела поехать, и мы все втроём его провожали: мама, Кристеп и я. За нами из гаража пришла машина, та самая, на которой мы ездили в Хара-Сайялык и «Хотугу сулус». Только шофёр был другой, незнакомый, а тот, наверно, отдыхал с дороги.

Большой зеленоватый самолёт уже прилетел из Якутска: он стоял на поле, напротив вокзального домика. Самолёт ждал пассажиров, и ещё лётчики отдыхали перед обратной дорогой: сидели в буфете и пили чай с бутербродами.