Галя - Новицкая Вера Сергеевна. Страница 24

— Надя, опять шпильки? — остановила ее Марья Петровна.

— Молчу, молчу, мамочка. Это только так, в скобках, а что в скобках, то всегда можно выпустить или не читать.

Вернувшись в Васильково, Леля стала особенно тщательно заниматься своим туалетом. Заботливость эта еще усилилась с тех пор, как стало известно, что молодой Ланской прибыл в имение отца. Костюмы, один другого светлее и наряднее, сменяли друг друга, дабы ежечасно поджидаемый желанный гость не застал прелестную молодую хозяйку в каком-нибудь домашнем, затрапезном платьишке.

Действительно, не прошло и недели с возвращения сестер, как в Васильково явился Ланской. Приехал он, как и полагается первый раз, с официальным визитом, но его приняли необычайно радушно и попросту, по-деревенски, задержали на весь день.

Гале пришлось встретиться с гостем уже перед самым обедом, так как до того времени, занятая хозяйственными делами, она не показывалась, да и вообще, будучи даже свободной, не имела обыкновения без надобности или зова появляться к посетителям.

Против молодого Ланского у нее почему-то заочно сложилось предубеждение: невзирая на восторженные похвалы, постоянно расточаемые Лелей и Марьей Петровной в его адрес, или, вернее, именно вследствие них, девушка представляла себе Ланского фатоватым пшютиком [54], светским, самоуверенным и пустым — какие обычно и приходились по вкусу Леле, считавшей подобных субъектов образцами шика и воспитанности.

Но молодой человек совершенно не подходил под тип, созданный предубежденной девушкой. Высокий, стройный и действительно очень элегантный шатен, с милыми карими глазами, подстриженной маленькой бородкой, тонкими породистыми чертами лица, очень изящно одетый, он простотой, непринужденностью и приветливостью обращения сразу располагал к себе.

В сравнении с ним много терял длинный сухощавый Виктор: с полинявшим лицом и поредевшей шевелюрой, в вычурно модном жилете и галстуке, он старался фатовством и пестротой костюма восполнить отсутствие прирожденного шика и изящества.

На поклон Гали, сделанный ею при входе в комнату, Ланской ответил почтительным поклоном и тотчас же оглянулся по сторонам, очевидно, ожидая быть представленным. Так как замечание, сделанное Михаилом Николаевичем по этому поводу на первый день Пасхи, было сочтено Марьей Петровной за одну из «диких» выходок шурина, Галю по-прежнему ни с кем не знакомили. Таким образом, тщетно осмотревшись вокруг, молодой человек сам направился к девушке.

— Позвольте представиться — Ланской, — снова почтительно кланяясь, проговорил он.

Галя вспыхнула от смущения и неожиданности, но все же протянула ему руку. Она никак не ожидала подобного внимания от этого франтика. Леля с матерью удивленно переглянулись, слегка пожав плечами.

Между тем Ланской продолжал стоять возле Гали, с приветливой полуулыбкой глядя на нее.

— Скажите, пожалуйста, не встречались ли мы с вами где-нибудь раньше? Ваше лицо мне кажется удивительно знакомым, — спросил он.

Галя вскинула на него свои огромные глаза.

— Кажется, нет. Я, по крайней мере, никогда не видела вас. У меня прекрасная память на лица, но я совершенно не помню вас, — возразила девушка.

— Что за странность! Вы прекрасно запоминаете лица и решительно отказываетесь признать знакомым мое. Я же до неприличия забывчив в этом отношении, а ваше лицо так и запечатлелось в моей памяти, притом не похожее на вас, а определенно ваше, со всеми его особенностями, — настаивал Ланской, ласково глядя на зардевшуюся девушку, особенно привлекательную в эту минуту.

В том самом красном платьице, в котором она в пасхальную ночь встречала Таларова, с короной уложенными косами, перевязанными пунцовыми бантами, необыкновенно шедшими ей, со скромным выражением юного личика, Галя была прелестна; самый пристрастный судья не мог бы отказать ей в этом.

— Да, да, видел, — продолжал между тем Ланской. — И великолепно помню, что случилось это в какой-то совершенно особенной, незаурядной обстановке.

— Уж не устроила ли ты, голубушка, скандальчика на базаре, слишком усердно торгуясь с какой-нибудь бабенкой? — шутливым тоном, улыбаясь, ввернула Леля, раздраженная вниманием, которое гость уделял Гале.

Но улыбка вышла недобрая, и в голосе задрожала злая нотка.

— Ах, Леля, toujours caustique [55]! — засмеялась Марья Петровна, в душе довольная выходкой дочери. — Вы знаете, она у нас такая забавная, — уже к гостю обратилась Таларова.

При словах Лели кровь прихлынула к щекам Гали и тотчас же отлила от них, оживленное личико сразу потухло. «Дядя Миша!» — где-то в глубине этого обиженного сердечка раздался призывный тихий вопль.

Серьезным стало вдруг и лицо Ланского; он не находил забавной выходку Лели, хотя Марья Петровна и взывала к его одобрению.

— В самом деле? — очень вежливо, но более чем сдержанно, без малейшей улыбки ответил он на последнюю фразу Таларовой.

— Однако, милейший Борис Владимирович, милости просим к столу. Вот сюда, поближе, пожалуйста! — усаживала хозяйка гостя. — Ну, Галя, наливай же суп, — с легкой ноткой раздражения обратилась она к девушке.

Галю охватывает чувство холода, одиночества и полной беззащитности, слишком давно и хорошо ей знакомое. «Ах, дядя Миша, дядя Миша!» — опять тоскливо проносится в ее голове. Но, выдержанная и с виду спокойная, она как всегда наблюдает, чтобы все было своевременно убрано, подано, отдавая вполголоса, а иногда и одним лишь жестом соответствующие распоряжения Дуняше.

Кругом идет веселая болтовня. Не только словоохотливая Надя, но и молчаливая и кислая в домашнем кругу Леля теперь игрива, любезна и мила.

Одна Галя не слышит, не слушает их болтовни. Сегодняшняя злая выходка Лели больно задела Галю. Девушка сознает, что ей особенно больно именно оттого, что ее унизили в присутствии этого приветливого доброго человека, так просто и радушно захотевшего выказать ей маленькое внимание; слишком мало избалована она сочувствием, потому так дорого его ценит.

Галя не видела лица Ланского после шутки Лели, но представила себе, что на нем тоже появилась сдерживаемая из вежливости улыбка, и от этого ей стало еще тяжелее.

— Позвольте предложить вам еще трубочку с кремом. Дуня, да подайте же, — стараясь, во что бы то ни стало быть обворожительной, угощала Ланского Леля. — Впрочем, я стесняюсь настаивать: они сегодня какие-то неудачные. Видно, наша старшая кулинарная командирша зачиталась каким-нибудь Пинкертоном [56], а про трубочки и забыла. Вот они не то не допеклись, не то переварились, кто их там знает? Ведь я полнейший профан в кухонном деле, — с кокетливой ужимкой говорила Леля. — А что, Галка, права я: Пинкертон виноват? — бросила она Гале.

Вторично побледнели щеки девушки от новой умышленно нанесенной и рассчитанной обиды. Старшая кухарка! Конечно, что же кроме Пинкертона ей читать? «Дядя Миша! Дядя Миша!» — в третий раз за этот день плачет и зовет ее сердце.

— Можно подумать, что Галя в самом деле Пинкертонов читает, — вступилась за подругу Надя. — И потом, хотя, кажется, неприлично свое добро перед гостем хвалить, но я нахожу, что трубочки обворожительные, я даже пальчики облиз… Впрочем, это опять, кажется, что-то неприличное, — уловив строгий взгляд сестры и матери, смешалась она.

— В таком случае, винюсь, причастен к этой неприличности и я, так как только что собирался сделать то же самое, — весело улыбаясь Наде через стол, подхватил Ланской. — Трубочки — просто мечта. В ту минуту, как раздался беспощадный приговор Ольги Петровны, я как раз хотел сказать, что подобные трубочки мне приходилось есть только из рук идеальнейшей в мире хозяйки — моей матери. Так что, если это ваше произведение, вы можете гордиться им, — уже непосредственно к Гале обратился Ланской, и так ласково, так участливо взглянули на нее добрые карие глаза, что, встретившись с ними взором, девушка почувствовала, будто не так тяжело у нее на душе.