Белая кокарда - Корделл Александр. Страница 11

Внезапно и у меня сердце чуть не остановилось.

За офицером ехал тот самый сержант, что допрашивал меня у Джо Лихейна в Эннискорти. Он уверенно и прочно сидел в седле; его голубые глаза обежали гумно, всё замечая. Он меня узнает с первого же взгляда, в этом я не сомневался. И если он меня сейчас увидит, умру не я один, умрёт и Джо Лихейн, и даже Кэтлин. Я склонил голову; при одной этой мысли меня охватила ярость.

Офицер, молодой и румяный, крикнул:

— Эй, ирландец, здесь проезжал человек на большой вороной кобыле?

Сквозь вилы, воткнутые в солому, я видел лицо О’Тула, искажённое ужасом.

— Да говори же, приятель! — заревел сержант. — Чего ты боишься? Видел ты высокого белокурого парня на вороной кобыле? Проезжал он здесь?

— Да они тут шляются и днём и ночью! — закричал О’Тул визгливо, как женщина. — Кишат тут, ну точно блохи у китайца в матрасе, я их и не различаю.

Я с облегчением закрыл глаза. Он меня удивил; смелость — странное, неуловимое свойство, вольготней всего ей под охраной шутки.

— Ты точно говоришь? — спросил офицер.

— Если мы найдём у тебя на дворе хоть один отпечаток копыта, — крикнул сержант, — мы тебя мигом вздёрнем, ты и пикнуть не успеешь!

— Да небом клянусь, — закричал О’Тул, осмелев, — разве я стану укрывать врага народа, если я вам выдал самого Майка Коллинза, не говоря уж о кузнеце?! — Он подошёл к офицеру. — Помните меня, ваша честь? Это я вам сообщил о копьях, и, хоть вы мне посулили золота, я его так и не видел.

Лицо офицера исказилось презрением. Он вынул из кармана золотой и бросил его в грязь под копыта своего коня. А сержант лениво заметил:

— Порядочных людей от всего этого воротит, сэр. Я предателей на дух не выношу. — Он натянул поводья. — Я всё же объеду ферму, посмотрю, ведь этого негодяя любой может так же легко купить, как и мы.

И он повернул коня к сараю и рысью пошёл прямо на меня.

Я и сейчас порой вижу эту сцену: мундиры англичан ярко алеют, офицер — в голубом, как подобает кавалеристу, а предатель Патрик О’Тул ползает в грязи под копытами его коня, подбирая золото за Майка Коллинза, которого повесили но его доносу.

Но в ту минуту, когда сержант тронул шпорами коня и направился прямо к сараю, О’Тул крикнул:

— Беги, сынок, беги, во имя Ирландии!

И пока в толчее они разворачивали коней, я вскочил в седло и полетел, петляя, словно заяц, по дороге в Уиклоу под свист пуль, что пролетали у меня над головой и шуршали в кустах.

Помню, что оглянулся я всего раз.

Доносчика Патрика О’Тула я увидел среди круживших по двору драгун; он стоял, уперев руки в бока, и, подняв голову к небу, смеялся; но в ту же минуту его сразила сабля, выхваченная из ножен.

Сейчас, когда я пишу об этом, я уже старше, моя юность прошла. Я повидал на своём веку немало людей, которые умирали, но не отказывались от своих убеждений или от своей веры. Но с того дня я ни разу не видел другого такого человека, как доносчик Патрик О’Тул, что погубил свою душу, когда в понедельник повесили его друга, а через одиннадцать дней, в пятницу Петрова дня, спас её.

Меня они, конечно, не поймали; хотя они много болтают об английских породистых лошадях, настоящую чистокровную лошадь можно найти лишь в Ирландии. Отдохнувшая Майя летела как стрела, и больше мы их не видели.

И пока мы неслись по изумрудным полям, простиравшимся к западу от Уиклоу, я помолился за душу доносчика.

Между Кастлкевином и Бреем, как и говорил Джо Лихейн, патрулей мы не встретили. Но на всякий случай, когда па горизонте показался мыс Брей, я спустился с Майей к морю — прилив, гремя камнями, подступал к берегу, он смоет отпечатки копыт. Скача в радуге брызг, я увидел корабль, стоявший у Брея на якоре, а над ним, как кровавое пятно, «Юнион Джек» [20] в слепящем свете огромного, раскалённого солнца, с шипеньем погружающегося в морской туман, за край вселенной. Я натянул поводья и подъехал ко входу в пещеру; здесь мы отдохнули, поджидая наступления ночи. Я просидел там около часа, следя за морем; я видел, как с английского фрегата спустили баркас: словно чёрная точка, он обошёл скалистый мыс к западу от Брея. Майя рядом со мной, довольная, щипала траву, жевала сочную вику, что стелется на дюнах вдоль моря.

— Тебе-то хорошо, — сказал я, а она в ответ повернулась ко мне задом.

Меня мучил голод; я лёг на спину, заложил руки за голову и, слушая рёв моря, принялся мечтать о постоялом дворе Джо Лихейна и об огромном куске мяса, шипящем и шкворчащем на вертеле, который крутила бегавшая по клетке собачка Нелли. Должно быть, я заснул; я вспоминаю, что мне снились большие красные куски мяса меж толстых ломтей хлеба и кружка пива, чтобы запить его, и Кэтлин — она подносила огромные куски холодного рисового пудинга и говорила: «Ты уверен, что наелся, Джон Риган? Есть ещё, только попроси, мы будем рады».

Я открыл глаза: тьма и летучие мыши; казалось, желудок мой присох к позвоночнику. Серебряная луна озаряла море, на далёком небе мерцала вечерняя звезда. Внезапно я вспомнил свою мать; казалось, она здесь со мной, совсем рядом. На портрете, что висел у отца в кабинете в нашем доме в Милфорде, была изображена бледная женщина с гордой осанкой; она была красива, эта женщина, отдавшая мне свою жизнь.

И пока Майя стояла надо мной в ожидании, ибо пора было ехать, я опустился на колени в песок и помолился за мою мать, которую звали Марией.

А когда я кончил, Майя подошла ко мне сзади и тихонько толкнула мордой: она была готова тронуться в путь. Другой такой охотницы к перемене мест я не видел.

— Ладно, голубушка, — сказал я, — но только теперь и мне пора поесть.

Я нащупал письмо и, удостоверившись, что оно на месте, вскочил в седло, и поскакал по берегу, а потом по залитой лунным светом дороге в Брей.

Когда я открыл дверь трактира под вывеской «Чёрный боров», свет и дым ударили мне в лицо. Кое-кто из тех, кто сидел в трактире, обернулся посмотреть, кто вошёл.

Разношёрстная компания: надменные лица мелкопоместных дворян, задубевшие лица фермеров-посредников, измождённые лица простых крестьян. Молоденькая служанка за стойкой сверкнула глазами, увидев меня. В полной тишине я вошёл в трактир. Хозяин опомнился первым: когда я подошёл к стойке, тощее лицо с ввалившимися щеками выглянуло из гроба его души.

— Вечер, сударь…

— Вечер, — отвечал я.

Мне было душно в этой комнате с низко нависшими балками. Вот она, Ирландия накануне восстания, и, чем ближе к Дублину, тем сильнее запах пороха; в эти дни мало кто доверял своим друзьям, не говоря уж о чужих. Повернувшись спиной ко всем этим лицам, я бросил на стойку серебро.

— Кружку вашего эля, хозяин, и кусок-другой мяса, я умираю с голоду.

— Слушаю, сударь…

Он наклонился к бочонку, наполняя пенную кружку.

— Би?дди, голубка, порцию мяса молодому джентльмену, да поторапливайся.

— Сию минуту!

Хозяин пододвинул мне кружку.

— Издалека?

— Эннискорти.

— Ты родом оттуда, сынок?

Я глянул через плечо. Пожилой мужчина с посиневшим и одутловатым лицом, нижние веки обвисли — он походил на человека, в которого ударила молния.

— Нет, сударь, проездом.

— Хорошая у тебя кобыла, честное слово, — сказал другой.

Это был толстый фермер, я решил, что он владеет небольшим участком земли.

— Верно, он заплатил за неё хорошую цену, — засмеялся его собутыльник.

Напряжённость исчезла. Это всегда так бывает, если войдёшь себе тихо и скромно. Мало-помалу все оттаивают.

— Она у меня от отца, — сказал я, — за деньги её не купить.

— Солдаты, юноша, на это не посмотрят! — вскричал хозяин.

— Солдаты?

Кто-то крикнул из угла:

— За пять миль от Дублина английские драгуны всех лошадей отбирают, дадут тебе золотую гинею, и сабли вон, если ты что-нибудь скажешь.

— Куда ты едешь? — шепнул крестьянин, стоявший рядом со мной.