И я там был..., Катамаран «Беглец» - Куличенко Владимир. Страница 17

Это было ужасно. Непонятно, каким образом и неизвестно где оказаться вдруг рядом с совершенно незнакомыми людьми, и быть не в силах им хоть что-нибудь сказать! И они тоже не могли… Я заплакала. Слезы лились и лились сами по себе, я никак не могла с ними справиться.

Вольф с Карином оторвались от своих дел и, обеспокоено глядя в мою сторону, явно не знали, что и предпринять.

Я заплакала еще сильнее, как бывает всегда, когда кто-то тебя жалеет. Стало стыдно, я закрыла лицо руками, но все еще не могла успокоиться.

Карин в растерянности подошел ко мне, присел на корточки и начал что-то говорить, утешать. Вольф по-прежнему стоял в стороне, уже не решаясь, вероятно, меня трогать, но всем своим видом выражая сочувствие. Пытаясь меня успокоить, Карин взял мою ладонь в свои, а я опять ничего не видела от слез, но вдруг почувствовала, как он от меня отшатнулся. Услышала возгласы удивления и открыла глаза…

Вольф с Карином, стоя на коленях возле меня, с изумлением рассматривали мою ладонь. Я не могла понять, что их так удивило. Похоже, вопрос был явственно написан на моем лице, потому что, наконец, Карин словно вышел из оцепенения и, странно взглянув на меня, медленно протянул свою ладонь. Какую-то секунду я не могла сообразить, в чем дело… А потом поняла… На руке у него было пять пальцев. Не шесть, как у всех нормальных людей, а именно пять! И у Вольфа — тоже…

В продолжающемся молчании они вглядывались в мое лицо, и я видела по их реакции: что-то их удивляет, кажется им до того необычным, что одинаково придает их лицам смешной оттенок благоговейного детского изумления… По очереди трогали они мои разлетавшиеся волосы, которые при ярком свете должны были светиться очень слабо, и все равно — ощупывали их недоуменно своими негнущимися грубыми пальцами. А я невольно проводила рукой по их головам — ни у кого еще не встречала таких жестких упругих волос…

Я сразу успокоилась — как бывает обычно после слез и внезапных сильных переживаний — наступает временное облегчение из-за усталости. Так всегда: глянешь в лицо реальности — и обретешь спокойствие, если перед тобой самый страшный и непредвиденный из ее ликов…

Я заставила себя отведать их пищу. Было непривычно, но довольно вкусно. После завтрака они стали совещаться. Я уже не держалась в стороне, точно отщепенец, сидела вместе с ними у костра, а Вольф даже отдал мне свою куртку.

Похоже, они решили сделать разведку — по их жестам, по тому, как жестикулировали и спорили, я поняла: они выбирают, в какую сторону кому идти. У меня было достаточно времени рассмотреть место, куда забросила нас судьба. Наш костер и временный бивак, если так можно было назвать кучу сухих листьев под огромным дубом да разбросанные вокруг вещи Вольфа, располагались в уютной лощине. Костер горел в центре, в самой низине, а шагах в десяти, на валу, что полукругом, будто амфитеатр цирка, опоясывал лощину, рос дуб. И что там находилось, за этим взгорьем-лукоморьем, как мы стали называть это место позже, оттуда, где я сидела, ничего уже увидеть было нельзя.

Пока они решали, я поднялась к дубу. Впереди до самого горизонта расстилалась пожухлая равнина, исчерченная извилинами быстрой реки. Кое-где по берегам росли невысокие деревья, выступавшие желтыми шапками из оголившихся прибрежных зарослей. Справа от дуба берег у реки кончался высоким обрывом — она как раз делала здесь свой очередной изгиб. Слева лежало маленькое озерцо с темной болотной водой. («Круглое, словно воронка от бомбы…» — сказал потом Вольф.) Вокруг прозрачным частоколом росли молодые деревья, уже сбросившие листву. Речка, наоборот, вся была открыта солнцу, и плавно колебались в ней расчесываемые течением длинные бурые водоросли. Вода была удивительно чистая, так что даже местами просматривалось дно, покрытое мелкой светлой галькой.

Я повернулась спиной к речной долине. Бросалась в глаза некоторая искусственность открывавшегося ландшафта, словно была в ней какая-то неявная, потаенная символика… Заросли кустарников живописно окружали нашу лощину с костром, отделяя ее от обширного луга. По нему были раскиданы редкие старые деревья с желтыми кронами. Дальше, за лугом, местность снова повышалась, приобретая очертания не то длинного пологого холма, не то насыпанного земляного вала, на вершине которого виднелись внушительные развалины замка странной архитектуры. Яркие красно-белые стены резко отсвечивались утренним солнцем в осеннем воздухе, хорошо просматриваясь отсюда сквозь четкие оголенные силуэты вековых деревьев в старом парке вокруг замка.

Перед замком была обширная площадка с еще зеленой травой, а сразу за ним стеной подступал темнеющий хвойный лес, тянувшийся влево и вправо до самого горизонта.

И лишь теперь я вдруг поняла, в чем заключалась кажущаяся нарочитость ландшафта: мир вокруг являл собой как бы два яруса с уходящими вверх краями — две как бы вложенные одна в другую чаши: наша лощина с костром — внутри, окружающие луга — снаружи. А еще дальше, там, где виднелся замок… Кто знает, что могло ожидать нас дальше?!. Вряд ли все это было случайно, но и какого-то смысла в увиденном я пока еще не могла уловить…

Дальний холм с развалинами и лесом, луг с лощиной, на краю которой рос дуб, казались длинным выступающим языком, с трех сторон очерченным, как некий полуостров, извивающейся лентой реки. Мы были словно отделены чертой воды от всей остальной равнины, по-осеннему выцветшей и безжизненной, и оттого какой-то однообразной и бесконечной до самого неба.

К тому времени, когда я вернулась в лощину, Жэки — третий из моих новых спутников — уже сидел у костра. Это был худенький живой мальчишка лет четырнадцати с лучистыми желтыми глазами и всклокоченной шапкой русых волос. Одна нога его была короче другой, отчего он сильно хромал. Казалось, даже простое хождение по ровному месту должно ему стоить больших усилий, но при взгляде на неунывающего и добродушного Жэки сказать этого было нельзя. Впоследствии я не раз подмечала, как он всячески старался рассмешить нас, выкидывая забавные штучки. Вообще, что бы ни делал Жэки, выглядело комичным и довольно странным одновременно. Так, когда все уселись завтракать, мы никак не могли дозваться Жэки — тот самозабвенно наблюдал в кустах за какими-то птичками, юрко скакавшими по веткам. То подкрадывался к ним, ползая на коленях, то свистел, подражая их щебету… Пришлось оставить в котелке его долю супа, и, пока еда совсем не остыла, Карин понес ему все туда, в заросли. Поначалу Жэки наотрез отказывался есть, как ни уговаривал его Карин, а потом, все же взяв в руки котелок, принялся выискивать что-то в супе и бросать птицам.

Я жестами обратила внимание Вольфа — ведь это была наша последняя пища, но он, взглянув на Жэки, только улыбнулся, покрутил пальцем у виска и махнул рукой. Как я уже поняла, они с Карином относились к Жэки снисходительно, точно к дурачку, хотя в умственном отношении — и это скоро стало ясно — странный мальчик ничем не уступал им самим.

Выбрав отправной точкой дуб — по нему всегда, еще издали, легко было найти нашу лощину — Карин с Вольфом пошли в разные стороны от него: один вправо, другой влево. Жэки, которому трудно было бы, в случае чего, перебраться через реку, направили в разведку к лесу, а стало быть, и к замку. Мне вовсе не хотелось оставаться одной у костра, и я присоединилась к Жэки — мне приятно было идти с ним рядом, слушая его веселую болтовню. Порой я даже испытывала ощущение, будто угадываю какой-то смысл в его речи, что-то и вправду смешное, и тогда я тоже смеялась вместе с Жэки.

День был солнечным. Небо сияло без единой тучки. Кое-где на деревьях и кустах желтели листья — трепетали на ветру, как маленькие флажки. Когда мы подошли к замку, обилие красок еще больше воодушевило нас с Жэки. Мы, как дети, вприпрыжку бежали по зеленой траве, словно в майский день на воскресной прогулке.

Там, за парком, — синяя стена леса. А обширная площадка здесь, перед замком, — совсем как летний газон, потому что не успел еще ветер нанести сюда опавшие листья из парка.