И я там был..., Катамаран «Беглец» - Куличенко Владимир. Страница 30

Жэки… С его исчезновением проявилась вдруг пустота, которую каким-то образом заполнял этот мальчик. Отчетливо обнажились незалатанные прорехи и незаглаженные углы нашей жизни — все, что было в ней недосказанного, нерешенного…

Внизу послышался топот и стук в стену. В окне я увидела одного Вольфа. Он рукавицей чистил лыжи от снега, часто и тяжело дыша, как после долгой гонки. Я вышла из кухни. Дверь распахнулась, и волна морозного воздуха ворвалась в дом вместе с Вольфом. Он еще тяжело топал у порога, сбивая с валенок налипший снег, а я уже видела тысячи подтверждений своим внезапным предчувствиям. Вольф хлопнул дверью, посмотрел на меня иронически и продолжал молчать… Меня охватило тяжелое, мучительное напряжение. Я попятилась к лестнице… и вдруг побежала, не замечая ступеней. Вслед мне раздался насмешливый хохот Вольфа. Я закрыла руками уши… Наступила вдруг тишина. Я оглянулась.

С Вольфом творилось что-то непонятное. Он уже не смеялся. Стоял, как побитый, не шевелясь. Потом медленно стал опускаться на пол. И, наконец, сел у порога, привалясь спиной к двери.

— Я так хотел тебя видеть… А ты… — Он сидел в измученной, усталой позе, как в тот первый день под дубом. Заметив, что я смотрю на него с лестницы, опустил голову. — Карин остался искать елку… — добавил он тихо.

Избегая встречаться взглядом, я подошла к нему и успокаивающе погладила по плечу.

— Нет, — сказал он и снял мою руку с плеча. — Не надо меня трогать.

— Пойду разогревать ужин, — ответила я и, не оглядываясь, направилась в кухню.

Минут через десять они пришли ко мне вместе с Карином, и все было так, будто ничего не случилось. Обычная ночь за окном. Обычный ужин. Только чувствовалась странная угнетенность, как бывает после слишком шумного веселья, когда истрачены, выплеснуты все эмоции… Мы молча жевали тушеное мясо и кашу из неизменной желудевой муки, и пища казалась безвкусной, пресной, хотя все было посолено должным образом — проблем с неорганическими веществами у нас не существовала.

— Завтра я сделаю самогонный аппарат! — нарушив молчание, заявил Вольф. Карин ничего не ответил, я тоже промолчала.

— И это будет ве-ли-чайшее изобретение века! Карин чему-то про себя улыбнулся, но по-прежнему оставался безмолвен.

— Теперь понятно, чем кончали строители греческих колоннад, — изрек он наконец, выдержав эффектную паузу. — Они переизобретали все, на что были способны, и от избытка душевной пустоты запивали горькую.

— Им было легче, если дерево поставляло к тому же и хорошеньких женщин.

— А это идея! — засмеялся Карин. — Ничто еще не потеряно. На лыжи и — к дубу!

Вольф глянул на него зверем.

— Или пробовал, да не вышло? Жэки надо было попросить.

— Иди ты к черту! — сказал Вольф и очень энергично прошептал что-то, уже себе под нос.

— Дурак… Впервые вижу гения, придающего такое значение любви.

— Видать, гениями ты был окружен с детства?

— Думал, они умнее… И не настолько эмоциональны.

— Нам давно бы следовало уточнить понятие умственных способностей, которые у некоторых, к сожалению, целиком заменены беспочвенным оптимизмом.

— Глупец… — пробормотал Карин. — У меня с самого начала не было никакой надежды.

— Перестаньте же ссориться! — сказала я им. — Ну, пожалуйста…

Вольф облокотился руками о стол и, положив на них голову, тяжело вздохнул.

— Отчего мы такие глупые? — спросил он, глядя в пространство и ни к кому не обращаясь. — Господи, отчего страдают люди?

«И отчего в этом мире столько ненужного, ничего не меняющего страдания? — думала я. — Откуда оно берется и что им движет? Какая энергия его рождает? Все та же, что в мертвой пустоте космоса случайно порождает жизнь?

Премудрая Лике! Если бы можно было собрать всю энергию человеческого страдания. Ее хватило бы и на вечный двигатель! Тот единственный, долгожданный источник энергии, который, в конце концов, перечеркнув собой все законы природы, осчастливил бы измученное человечество! Ведь, может, он и есть обещанное в конце времен искупление страданий? И заработает тогда в обратном порядке вечный двигатель, отдавая накопленную за тысячелетия энергию. Только зачем он в конце времен?..»

— Вольф! — воскликнула я, пораженная этой мыслью. — А вдруг ты создал его — этот вечный двигатель, работающий на энергии людского страдания? — Вольф и Карин уставились на меня в недоумении. — Понимаешь, — волнуясь, продолжала я, — ведь он, возможно, всегда был в природе! Был и есть — именно такой! Ты заставил его работать в обратном направлении, отдавать ту энергию, которую он, как ненасытное чудовище, пожирал веками. Посмотри — все пропитано ею! Все сделано из нее: наш дом, картины, еда… Все, что мы теперь имеем… и моя фарфоровая чашка, и красивый огонь в камине! Все — из страдания! Разве ты не видишь?

Только сейчас я почувствовала, что меня бьет нервный озноб.

И тут я поймала взгляды Вольфа и Карина — внимательные и озабоченные, словно со мной было явно не все в порядке. Так смотрят на детей и на сумасшедших… Ничего они не понимали, ничего… Моя дрожь сразу прошла. Как быстро все эмоции может снимать обида!

Я подошла к окну. Там волшебно мерцала застывшая картина далеких синих снегов. Она успокаивала. Было очень тихо. Сумерки плотной лиловой кисеей затягивали небо, тьма за окном густела с каждой минутой, и чувствовалось, как невесом снег на сильном морозе.

Я посмотрела на Вольфа. Хотела, чтоб взгляд мой был строгим, чтоб было понятно: больше я не затрудню великого человека высказыванием своих мыслей, столь не соответствующих его рационалистическому и трезвому мышлению… Но Вольф и так сидел, расстроенно и отчужденно глядя в пол.

— Отчего страдают люди? — повторил он, как и прежде ни к кому не обращаясь. — Отчего мы все такие глупые?..

— Оттого, что люди, — менторски заметил Карин. — Люди — не боги.

— Боги, где вы? Ау!.. Дать бы вам хороший подзатыльник, если вы есть.

— За такую работу… — согласился Карин.

Я опять отвернулась к окну, ничего уже там не видя. На глаза набегали слезы. Или это снаружи стало уже совсем темно? Сделалось вдруг нестерпимо грустно. Не отрывая взгляда от ночи, опустившейся за окном, я сказала им:

— Знаете… Мне часто представляется такая картина. Точнее, не картина даже, а как действие на сцене — происходящий разговор… Должна быть где-то древняя-древняя цивилизация. Через все прошедшая, все выстрадавшая и все познавшая. Достигшая, наконец, такого этапа, когда все представители ее прекрасно-совершенны. Подобно богам, умны, талантливы… Все — в их руках, в их воле. Даже законы развития новых галактик, как ниточки от марионеток, в их чутких пальцах. Для них уже нет тайн. Они — и вправду боги, при желании способные творить миры по собственным законам. И тогда один вопрос встает перед ними: «Вправе ли?» Вправе ли они менять законы Вселенной и творить наравне с природой? Мудрейшие из мудрых собрались его решать.

«Мы можем, — говорит один из них, — взять под опеку любую рождающуюся звезду, улучшить условия на планетах, взрастить жизнь — и сделать это не хуже самой природы. На основе нашего опыта, наблюдения сотен и сотен других цивилизаций мы могли бы спроектировать любой тип разумных существ, улучшить генотип индивидуума — так, чтобы эволюция сократила свой путь на те жестокие века страдания, в которых только убийства и грязь, да жестокость, да злоба, да ненависть, да вечная борьба за выживание, борьба добра со злом. Мы могли бы скорректировать пути эволюции и вычеркнуть из истории этих народов мучительно-трагические, повторяемые вновь и вновь периоды средневековый… Ведь гибнут лучшие — их меньшинство… Так почему бы не помочь им? Сделать лучшими всех сразу — навсегда?!»

«И сотворить из них марионеток? — спрашивает второй мудрец. — Подопытных кроликов в своем домашнем зверинце?»

«А марионетки эволюции — звучит разве красивей? — возражает первый мудрец. — Волки, пумы, саблезубые тигры ее Величества слепой природы… питомцы ее естественного зоосада… Сколько жестокой злобы и бесполезно-жертвенной крови лучших из них! Века бессмысленной, неисправимой истории. Потому что во всех катаклизмах — качественных скачках, означавших шаги прогресса — гибли лучшие, исчезал ценный генетический материал. А после были времена застоя, пока медленно отрастали молодые побеги добра, укореняясь в душах идеями гуманизма. Но снова взрыв, и в очередной бойне, как в жертвенной топке, вновь сгорает лучшая едва восстановившаяся часть генофонда. Общество отбрасывается на века назад… И так по кругу. Сколько страдания выпало им — маленьким муравьям истории! Неразличимым во множестве поколений, но только лишь издали кажущимся одинаково безликими… Почему никто не обязан быть за это в ответе? Нет, природу нельзя допускать к творчеству, если есть мы — способные исправить все ее ошибки!»