Белка - Ким Анатолий Андреевич. Страница 38

- А где же твой товарищ, Митенька?

Он показал жестами, чтобы я дала ему бумагу и что-нибудь пишущее, я повела его в дом, где жила в это время одна, ибо мамуля моя поехала лечить суставы куда-то на Карпаты, а папуля, должно быть, окончательно перебрался в Москву к своей новой сожительнице.

Усадив Митю за стол, я бросила перед ним пачку писчей оумаги, авторучку, сказала ему: "Пиши", - а сама побежала на кухню, чтобы приготовить ему чего-нибудь поесть. Странное появление в нашем доме бывшего матроса и затем чудесное возвращение Мити, которое осознать пока было нельзя, да и не нужно, даже опасно осознавать, - все это как-то связывалось воедино, и я уже с большей симпатией вспоминала неуклюжего матроса, предполагая в душе, что его визит и возвращение Мити несомненно имеют что-то общее.

Чудесна в этом мире любовь, а что говорить о воскрешении из мертвых, о возвращении любимых из подземного царства смерти!.. И что говорить о полной безнадежности ее, о той страшной минуте, когда эта безнадежность в ясном свете дня открывается тебе, превращая весь сверкающий мир жизни в ненавистную, тягостную темницу. Лупе-тин стоял на станционной платформе, с виду бравый, в широких матросских клешах, с буйной шевелюрой, романтично развевающейся на ветру, а внутри того условного пространства, что мы назовем душою, происходило крушение мира. Во-первых, в ответ на его порыв и щедрое самораскрытие женщина, которую впервые полюбил этот чистый сердцем гигант, предложила ему застрелиться. Во-вторых, появился в том мире, в котором Кеше Лупетину хотелось прожить ясно, честно и открыто, призрак умершего, и он до полусмерти напугал бывшего матроса Балтийского военно-морского флота. А в-третьих, появление призрака Мити означало сигнал, предупреждение, что Лупетину не следует впадать в такую подлость, чтобы влюбляться во вдову друга да еще и охмурять ее всякими красивыми словами, - и все это ради того, чтобы склонить ее к забвению Мити и, в конце концов, к дружескому сочувствию или, может быть, даже любви к себе. Иннокентий Лупетин чувствовал, стоя на майском прохладном ветру, что рушится, рушится все у него внутри, а снаружи, кружа над платформой, угрюмое солнце с отвращением смотрит сверху на него. И он решил, что хватит, что вполне набрался он в Москве искусства и ему пора завтра же бросить все и ехать в деревню, к матери, и там стать сельским учителем.

Ничего не зная о таком его решении и, честно говоря, даже не думая о нем больше, Лилиана жарила на полном пламени газа котлеты и под их паническое шипение и щкворчание тихонько мурлыкала себе под нос какую-то бессловесную песенку... да, друзья мои, я и сама не заметила, что пою, что опять могу, оказывается, петь, и вернулось ко мне облако мое, задумчивая тень, ласковая тишина души, откуда сам собою льется неприхотливая песенка...

Первое, что прочла Лилиана на листке бумаги, было:

"Он убежал через окно".

Она никак не могла понять смысла написанного и стояла со сковородкой в руке, недоуменно глядя в бумагу, - тогда он снизу приписал:

"Кеша. Я ему велел уйти потому что он тебя любит а ты мне самому нужна и я тебе тоже".

- Ты что, Митя, не можешь разговаривать? - спросила Лилиана, ставя на стол сковороду и с тревогой глядя в его осунувшееся, очень изменившееся лицо.

"Не могу у меня горло вырезано. Студенты вырезали на анатомических занятиях".

- Поешь сначала, а разговоры после...

"Есть могу только хлеб пить только воду", - быстро написал снизу листка Митя и, подняв голову, ласково посмотрел на Лилиану; и далее: "Вообще-то могу и совсем без пищи".

- Как же так, Митенька!

"Бинты пачкаются от всякой еды. Предпочитаю ничего не есть. Только хлеб ради удовольствия".

- О, бедный, бедный мой! - И только теперь стало доходить до сознания Лилианы, как много неведомых ей мучений и ужасов перенес ее любимый и через сколько тяжких испытаний прошел, чтобы восстать живым из мертвых.

- Митенька, но как же ты смог... - начала она. - Я ничего не понимаю, милый мой, но ты все расскажешь мне...

И Митя стал писать, а Лилиана, стоя рядом, читала из-под его руки:

"Я не умер никак не мог умереть это невозможно если художник должен что-то сделать знает что делать а сделать еще не успел. Я все слышал и все понимал хотя шевельнуть пальцем не мог и почти не дышал. Меня резали в анатомичке ты везла меня хоронить потом закопали в землю я слышал как земля стучала по гробу. Я лежал и знал что так не будет моя смерть еще невозможна. И скоро рабочие кладбища откопали меня. Я стал стучать по крышке гроба и они испугались и разбежались. Я сам открыл крышку там всего два гвоздя было забито а остальные проскочили мимо края гроба. Как только холодный ветер подул на меня я вздохнул первый раз и начал дышать. Дело было вечером уже темно я закрыл гроб забил камнем гвозди и ушел а то бы скандал поднялся наверное".

- Но как рабочие догадались откопать тебя, родненький?

"Бутылку потеряли. Когда меня закапывали один из них уронил в яму бутылку с водкой выпала из кармана он не обратил внимания. После работы ребята хотели выпить а водки не оказалось. Тогда мужик вспомнил как стукнуло и догадался что похоронил бутылку вместе со мной. Когда гроб откопали он спрыгнул в яму и закричал вот она родненькая целенькая не разбилась голубушка я же говорил тебе Толян что уронил в этот ров а ты не верил. Я же слышал как стукнуло да подумал что это камень".

- Страшно было тебе, наверное... Бедный мой Митя!

"Нет не страшно и не больно а как будто я долго спал и все что делали со мной происходило будто во сне. Ох и выспался я - с тех пор совсем спать не хочу".

...Первую ночь он провел в лесочке близ кладбища, сидя под густой елью на хвойной подстилке. Из-под нависших еловых лап видны были далекие огоньки какой-то технической мачты, торчавшей над покатым холмом ночного леса, что чернел по другую сторону огромного поля. Резкий крик ночной совы пронзал влажный пар лесного дыхания стрелою из иного мира - был ужасен первый миг разрушения чуткого тела тишины, в которую впилось острие птичьего крика; но безмерная кротость ночи одолела, и словно последовал глубокий вздох .холма, на котором раскинулся далекий лес. Огни на мачте приветствовали воскресшего Митю, словно дети, что увидели его издали и с криками радости, еще не слышными из-за расстояния, устремились к нему по воздуху - до самого утра летели к Мите эти жизнерадостные огни, спеша к нему, когда он смотрел на них, и куда-то разбредаясь, если он сам отвлекался и не глядел в их сторону. Но под утро, когда над лесами смутно обозначился туманно-синий полог неба, огни эти сразу утратили свою детскую шаловливость, стали бледными и большеглазыми, усталыми, словно изведали некую печаль в бессонную ночь.