Белка - Ким Анатолий Андреевич. Страница 89

Плоский человек, сидя в опасном положении - ногами к воде - на парапете Москвы-реки, бездумно смотрит в серую гладкую воду и изредка бесчувственно плюет в нее. К нему приближается некий рыболов-спортсмен, устраивается рядом, закидывает крючок с наживкой и косится на соседа - но не видит его и думает: "Мне показалось, что здесь сидит человек, небритый тип какой-то; однако я, видимо, ошибся". А плоский человек между тем с мертвой тоскою взирает на воду, в ту пустоту и бездонность, что опрокинулась под ногами и видит отражение пролетающего ворона, в когтях которого вроде бы висит кукла с длинными волосами; но эта кукла вдруг приходит в движение и кричит отчаянным голосом: "Помогите!" Но совершенно безучастным остается плоский человек: не шелохнувшись, провожает он взглядом пролетающего с добычею ворона и снова лениво плюет в воду. Он живет всего в двух измерениях, и т а м нет места для волшебства и сказки; ему так тоскливо, что хоть вешайся, но он даже не осознает того состояния, в котором всегда пребывает.

Толстенький дельфин идет рано утром по Волхонке, мимоходом косится на дверь кафе, которая распахнута и приперта шваброй, - теплый пар рвется из глубин заведения, низменный, обжорный дух. "Я не желаю быть модным художником, не желаю быть преуспевающим, сытым, самодовольным, - говорит старичок-акварелист молодому

Лупетину, похожему на молодого Петра Первого, - богатым, титулованным, широкоизвестным, заваленным заказами. И знаете почему не желаю? Не потому, что не люблю богатства или известности, а единственно потому, что я больше этого люблю свое дело. До сих пор, мой дорогой, я каждый день с утра волнуюсь только одним: сумею я сегодня правильно нарисовать дерево или написать облака в небе". Дельфин решил поесть, зашел в кафе-пельменную и, постояв в небольшой очереди, взял салат из свежих огурцов да две порции горячих пельменей. И уже много лет спустя после смерти акварелиста Иннокентий Лупетин услышал его голос, произносящий слово в слово то, что однажды было сказано на московской улице, а теперь прозвучало на глухой лесной дороге, когда он вез на телеге березовые дрова. Дельфин же впоследствии почему-то вспоминал то обычное московское утро, когда он поел в кафе пельменей, испытывая глубокое плотоядное удовлетворение прожитым - почти счастье. Никого, разумеется, не было в лесу ни впереди, ни сзади Лупетина - из живых существ только лошадь отупело брела, покачивая крупом, по глубокой колее, уныло кричала кукушка, толпились темные терпеливые деревья да осатанело звенели комары, а дельфин в это время гнался по волнам Черного моря за косяком ставриды.

Ах, эта ностальгия по невозвратному прошлому, которое является для нас милым домом, прародиной, отчизной, - она не дает покоя, жжет сердце не только во дни земные, но и в тех нескончаемых сумерках вечного бытия, которое приходит вслед за кратким и незначительным мгновеньем жизни. Даже в сию быстротекущую минуту, когда МЫ осознаем свое вселенское единение, когда внезапно прозрели и увидели, что каждый из нас - одна из мерцающих в небе звезд, даже в эту минуту душа моя вздрагивает от прикосновения прошлого, раскаленного, как восходящее над туманным лесом солнце, прекрасный Ярило, свет и блеск которого были истиной, утешением, ответом на все, чего жаждало коснуться мое неуемное любопытство. В минуту счастливого созерцания Вселенной человеческого духа, куда МЫ вступаем с гордо поднятыми головами, я смотрю не в вашу сторону, мои звездные братья, а назад, в свою прошлую окаянную жизнь.

И вижу там зареванную жену в домашнем халате, слезы бегут, катятся по круглым щекам, все лицо ее, грудь и руки мокры от слез, и даже на бигуди, которые торчат на ее голове, я замечаю крупные капли... "Что случилось?" спрашиваю. "Белка убежала", - отвечает и показывает мне пустую клетку, дверка которой широко открыта, и внутри неподвижно замерло беличье колесо.

"Она уже никогда не вернется, - говорю я печально, - не очень-то нравилось ей жить здесь". - "Это из-за тебя, - кричит жена, - из-за твоей собаки она убежала!" Нет, не понимала она, что никуда не делась белка - я стоял перед нею, смотрел на нее тусклыми глазами мертвого зверька, а она знай вопила: "Развел тут собак! А она их боится, она их ненавидит..." - И так далее.

Не вся Вселенная нужна нам для нашего счастья, а всего лишь то, что сверкает, горит внутри нашего одиночества как свет надежды и веры. Братья звезды, нам хорошо на горних высях вечного разума. Взявшись за руки-лучи, мы поднимаемся все выше и выше к прекрасным полям, где распускаются немеркнущие цветы.

Но почему душа так тоскует по земному дому? Или утраченная жизнь - это и есть родной дом, а вечные Елисейские поля - это чужбина, по которой нам путешествовать, печалясь и тоскуя по прошлому? Так вернись же назад, иди туда, где царит зеленое, голубое и белое, где смешивается смешное и высокое - белка, вернись в лес, в родной дом твой.

Там, в зеленом лесу, тихо, но он полнится могучим движением, неслышным ярым хором страстей, начало которых уходит в пучину земли до ее ледяных глин. Прорастая во времени, лес кончиками своих корней опирается на мертвую твердь остывшую корку планетного огня, а вершинами самых больших деревьев отмечает ту высоту жизни, которой он смог достичь благодаря упорству своих неимоверных усилий. А внизу, объемля корни, дышит черный жизненосный слой - единое громадное материнское существо, состоящее из неисчислимого сонма павших и сгнивших деревьев, трав и грибов. То, на чем стоит лес, является тем же тысячелетним лесом, но иных времен, и самая верхняя колючая хвоинка сиюминутного соснового бора соединяется напрямик через ствол и лохматое корневище с первым днем сотворения жизни на Земле.

И сосна в лесу не важнее березы и ели, лось не любимее комара, потому что лесная земля ощетинилась деревьями, задымила клубами мошкары, побежала меж болот быстроногим зверьем не ради их конечного блага, а для накопления собственного плодоносного тука. Лес созидает себя на собственном прахе, его зеленая майя проходит в нерушимом согласии взаимного истребления, столь необходимого для исполнения высшего замысла жизни.