Боль - Погодин Радий Петрович. Страница 16

А Ваську все убивают и убивают.

И опять он спасается в детстве. Опять труба водосточная. Что она к нему привязалась? Как легко быть в детстве героем, нужно только влезть по трубе.

Второй раз он лазал по водосточной трубе, когда Нинкин отец заперся в комнате и на все увещевания семьи и соседей молчал. Он был добрый, мягкий, пьющий. Нинкина мать, маленькая, пронырливая, хвастливая, захлебывалась в бессвязных скороговорках, всхлипываниях и реве. И никто не мог понять, чего она плачет. Она давилась рыданиями, обидами, укорами и еще черт те чем.

- Вася, слазай к нам по трубе, открой дверь изнутри. Отец, наверное, напился до чертиков. Не до утра же нам в коридоре стоять, - попросила Нинка, придя с этой просьбой к нему домой.

- Это не страшно, - сказал Васька матери. - Я уже лазал...

Не страшно было лезть до карниза. Но карниз! Труба огибала его далеко отступающим от стены коленом. По этому ничем не закрепленному колену, шевелящемуся, осаживающемуся, нужно было подняться, потом, уцепившись за водосточный гребень, подтягиваться, забрасывать ногу, в напряжении всех мускулов выходить на локоть и выползать на холодную скользкую крышу. И все это он проделал. И открыл окно. И спустился в комнату. Включил свет.

Нинкин отец лежал на кровати. Пикейное покрывало было сбито в комок наверное, он долго вертелся, сучил ногами. Но сейчас лежал вытянувшись, руки по швам. Если бы не очки, лицо его показалось бы внезапно обиженным, но очки, отразившие оранжевый абажур, как две теплые лужицы, исправили это не свойственное ему выражение. Он лежал удивленный жизнью.

Смерть его называлась разрывом сердца.

Рвались мины. Немцы убивали Ваську. Но это уже ничего не значило. Ваську захлестывала волна тьмы.

- Не-ет! - закричал он. И очнулся от своего крика.

Он стоял на коленях и не падал потому только, что держался за столешницу подбородком.

Все тотчас ушло: и очки, и канава, и мины. Что же он вспоминал-то, о чем думал?

Может быть, как ловил шмеля панамкой, стараясь не повредить ему крылья. Ловил, чтобы выпустить его на волю из изолятора на даче в Вырице в детском очаге, когда болел свинкой.

Васька поднялся с усилием. И, уперев кулаки в столешницу, расставив ноги, как раненый, вышедший из лесу великан, сказал:

- Черта с два! Если я и думаю о чем-то, то только о Нинке.

Одним она казалась удивительно красивой, другим просто удивительной, третьим странной и необычной, но во всех случаях зеркала души поворачивались к ней в тревожном ожидании света.

Нинка - Голоногая Погонщица Утренних Зорь, Зерно Неземного Цветка Колокольчика, Оруженосец Рассветов - такими и еще более глупыми именами называл Нинку ее отец-выдвиженец.

Нинкина красота была зачата силой его мечты. Мечтательные выдвиженцы, наверно, затем и бывают, чтобы умирать раньше срока, теряя дыхание под все тяжелеющим грузом общепринятостей. Сколько безысходности и печали спрятано в этой фразе: "Любимцы богов умирают молодыми", красивой и легкой, даже беспечной.

Нинкин отец мечтал объяснить ближнему суть рассветов, простоты, бескорыстия и любви, свободной от суесловия. Над ним посмеивались, его стеснялись. И в конце концов он вынужден был все это объяснять ребятам, благодаря их за интерес и понимание конфетами, пряниками и песней "Орленок, орленок, взлети выше солнца..."

Ухмылки, прищуры, намеки, азбука пальцев, на которой слово "поэт" и слово "ненормальный" - синонимы, раздавили его. Но его жена, такая не утренняя, такая не похожая на его мечтания, а похожая на раздутый мешок, вместилище визга, все же родила ему Нинку, смотрящую по сторонам сиреневыми глазами.

Нинка была перепачкана в чернилах и красках, ее ноги в ссадинах и царапинах. Щеки всегда шершавые. Кос Нинка не носила, зато носила в кармане гребешок - челка у нее была толщиной в два пальца - волосы чистые-чистые, даже когда на них налипали смола, вар или пластилин.

Нинка была на три года младше Васьки. Она брала его за руку и рядом с ним шла. И через какое-то короткое время Ваське начинало казаться, что не он ведет Нинку, а она его, и не просто по знакомой улице, мимо знакомых домов и витрин, а в какое-то неведомое пространство, в мир, где все друг друга нашли.

Когда Васька Егоров шел от Мани домой и сползал в зловонные овраги досады и раздражения, понося дурными словами то Маню Берг, то Оноре Скворцова, то себя самого, то всех троих вместе, он почувствовал вдруг чьи-то теплые тонкие пальцы. Он опустил глаза - две девочки держали его за руки, было у них одно лицо, и один голос, и одно выражение отваги в глазах.

- Почему ты сегодня не поешь? - спросили они. - У тебя горе?

- Нет, - ответил он девочкам. - У меня нет горя. У меня оказывается, ничего нет. - Он часто пел на ходу, иногда запевал в транспорте, и его одергивали. - Почему вы разгуливаете? - спросил он. - Почему не спите?

- Еще вон как светло, - сказали девочки. - И мамы нет дома. Она нам ключ дала. - Одна из них вытащила ключ, висевший у нее на шее, как крест.

- Разве можно показывать ключи незнакомым людям? - строго сказал Васька.

Девочки засмеялись, запрыгали, держась за его руки.

- Но ты же знакомый. Мы тебя каждый день видим, когда ты идешь-поешь. Иногда мы рядом с тобой идем, но ты нас не замечаешь - у тебя шаг длинный.

- Теперь обязательно буду замечать. - Васька присел на корточки и поцеловал их обеих в шершавые щеки. - Бегите домой, - сказал он. - И я побегу.

Он бежал легко. Со смехом перепрыгивал дома. И никак не мог попасть в свою парадную - бился головой о притолоку.

"Маня, Маня, ты все правильно сделала. Если уж балаган, то балаган, и я в твоем балагане - рыжий".

Васька лежал на кровати поверх одеяла, укрытый шинелью, - он потому понял, что на кровати, что разутый; проснулся же он с чувством расчлененности, будто разобранный, - ноги отдельно, руки отдельно, уши отдельно, все это разложено на верстаке, холодном и пронзительно белом белый цвет воспринимался им как боль.

Внезапно и непонятно, словно ее произнесли шепотом, возникла мысль, что он, израненный, приходит в себя в немецком кирпичном доме, что рядом с ним взведенный автомат, что, невзирая на галлюцинации и прочее, он должен встать и действовать по обстановке. Васька осторожно стянул с лица ворот шинели. На грязном полу в солнечном пятне раздавленные окурки, бутылка. На стуле "Богатыри". И надо всем этим он, Васька, разложенный по частям на белом сверкающем верстаке.