Боль - Погодин Радий Петрович. Страница 43

В воскресенье Маня с отцом уезжали на велосипедах на Пороховые Сережа оставался один, понимая окружающий его двор, и набережную Фонтанки, и даже Невский проспект (тогда проспект 25-го Октября) как необитаемый остров.

Потом они с матерью поменялись на Васильевский, ближе к материному заводу.

Несколько раз он приходил к Мане, и она, шумно радуясь, втягивала его в водовороты своего сиюминутного существования, в споры и забвения, в любови и ненависти, в белое и черное, но радовалась она не его приходу, но жизни вообще. Вокруг нее всегда клубились мальчишки и девчонки, ее одноклассники.

Маня училась хорошо. Как обстоят дела у Сережи, она не спрашивала.

Сережины посещения становились все реже и реже. Уже началась война, был сентябрь, немцы под Новгородом - он пошел к Мане. Потаенно думая может, в последний раз, мало ли что - война. Но он будет хранить память о Мане.

Впервые Маня встретила Сережу, радуясь тому, что пришел именно он.

- Сережа! - Она потащила его в комнату. - Замечательно! Здорово, что ты пришел. - Она притиснула его грудью к шкафу, ударила кулаком в бок. Знаешь, почему замечательно? Потому что мы с тобой не целовались. Последнее время меня стало тянуть целоваться. Я со всеми мальчишками перецеловалась. Не целовалась только с тобой.

- Не хочешь ли ты...

- Молчи, Сережа. Я не хочу их видеть. Война - остальное все глупости.

- Мы победим, - сказал Сережа.

- Еще бы! Папа и дядя Алеша на фронте. Оба на Севере. Жалко, что нам с тобой мало лет.

Сереже обрадовалась и Манина мать. Она похудела еще больше. Работала она теперь паспортисткой - раньше была искусствоведом.

Манина бабушка в черном платье, тоже похудевшая, но с еще более непреклонным взглядом, сказала:

- Рада вас видеть, молодой человек. Сейчас сядем обедать. Очень я не люблю, когда за столом мало людей. Но это бывает, когда война и когда эпидемия, - ничего не поделаешь...

Сережа покраснел: он позабыл, что здесь обедают в одно и то же время, и, не думая, подгадал к обеду.

Старуха села на свое место во главе стола. И все сидели по своим местам. Между старухой и Маниной матерью стоял пустой стул. И вся противоположная сторона стола тоже была пустой - Манина тетка эвакуировалась с театром в Алма-Ату.

Домработница, тоже старая, ее звали няней, разлила по тарелкам овсяный суп. Обнесла всех хлебом - каждый взял себе по кусочку, в хлебнице остался кусочек для няни. Она села на свое место, напротив старухи. Она всегда там сидела. Маня говорила: "Как революция произошла, дед привел няню в столовую и посадил ее на это место".

Манина бабушка оглядела портреты адмиралов, задержала взгляд на своем муже, он был в советской форме, оглядела присутствующих за столом, как бы сосчитала их, и спокойно произнесла:

- С богом.

Когда Сережа с матерью садились за стол, то их обед пока еще мало чем отличался от довоенных; этот же громадный, покрытый крахмальной скатертью стол с многочисленными пустыми стульями, на которых раньше сидели гости, чаще всего ребята, как-то обострял чувство долга, придавал ему некий священный аскетизм - и не обедали они за этим столом, но совершали клятвенный ритуал на верность отечеству.

- Ты приходи к нам, - провожая Сережу, Маня погладила его по плечу. Ты нас забыл.

- Теперь приду, - сказал Сережа.

Но встретились они только после войны, случайно, на подготовительных курсах Горного института, и такое уже было между ними внешнее и внутреннее несоответствие, что Сережа ощутил себя как бы неполноценным: в армию его в прошлом году не взяли - обнаружили туберкулез; худущий, большеглазый, он мог спокойно сойти за пятнадцатилетного паренька: говорил вежливо краснел, а Маня курила, было ясно, что пьет, - голос хриплый и речь груба.

Он только спросил у нее:

- Почему ты не в медицинском?

- В недрах чище, чем в потрохах. И ответственности, и вони меньше, сказала она, разглядывая его как диковинку.

К ней он не приходил, хотя она его и звала. Сказала ему, что у нее померли все: и бабушка, и мама, и няня. Мать не от голода померла - рак легких.

И вот сейчас он звонил Мане из автомата.

- Не поздно, - спросил, - звоню?

- Да нет.

- А если я к тебе загляну? Я у Елисеевского.

- Сережа, Сережа! - вдруг закричала она. - Послушай, ты же не знаешь. Вход со двора, по черной лестнице. Квартира четырнадцать. Понял, по черной лестнице?

Он подумал:

"Чушь какая-то - почему со двора?"

Открыла Маня.

Пахло ванилью.

Кроме Мани в кухне была еще одна молодая женщина. "Сестра", - сначала решил Сережа, даже воскликнуть хотел: "Привет, Юлия!" Но разглядел - эта постарше и как бы другой породы: тоньше в кости, уже в талии, и главное голова ее не была такой лобасто-тяжелой.

- Ирина, мачеха, - сказала вместо приветствия Маня. - Дай тете ручку, не стесняйся.

Сережа поклонился.

- Сережа, мой довоенный дружок. Видишь, с какими мальчиками я до войны целовалась. Девочка была. - Маня как-то некрасиво подмигнула мачехе. - Для меня тогда поцелуи были вроде состязаний на недышание.

- Со мной ты не целовалась, - сказал Сережа.

Маня кивнула.

- Почему вход у вас по черной лестнице?

- Потому что нет бабушки. Сара Бернар из столовой себе кухоньку образовала, ванную и туалетик - на унитазике у нее шелковая подушечка с дырочкой. - Сарой Бернар Маня называла свою тетку-артистку, и еще Элеонорой Дузе. Комиссаржевской реже, лишь когда нужно было унизить ее до праха.

Квартира и раньше имела два ордера. А когда тетка вернулась из эвакуации, она первым делом учинила раздел. "Она ножкой дрыгала от восторга". Манина мать только что померла. Маня жила одна, и ей, как уже тогда говорили, все это было "до лампочки".

- А шпаги? - спросил Сережа жалобным шепотом.

Маня закашлялась и кашляла долго - смеялась и кашляла.

- Мы ровесники, - наконец прохрипела она, брызжа слезами. - Мне уже скоро рожать, а ему шпаги. Свистульку не хочешь?

- Успокойся, Маня, - сказала мачеха. - И рожать тебе еще не скоро.

Маня всхлипнула и вдруг заплакала, отвернувшись, вытирая глаза рукавом халата.

- Прости, Сережа, - сказала она.

Сережа поймал на себе взгляд Маниной мачехи, предостерегающий от вопросов и удивлений.