Макс и Волчок - Вагнер Николай Петрович. Страница 4

- Не отведывал, - пробормотал Макс.

- Ну и хорошо!.. Как погладят тебя этак раза три, четыре, так ты и не знаешь, где ты, на земле или в небе, жив ты или мертв. Наконец, очнешься ты, встанешь, и только что вошел ты в избу, накинется на тебя бабушка, старуха ехидная, и начнет она тебя приголубливать. Честит-честит она тебя на все корки, как у ней язык-то не вывернется. Доберешься ты, наконец, брат, до своей стельки, до соломенного тюфяка, что жестче этой травы, на которой мы теперь с тобою спим. Дадут тебе горшок прокислой, прогорклой каши, что свиньи не едят, и на том будь благодарен за все протори и убытки...

Макс слушал его с открытым ртом. Он хотел что-нибудь сказать ему и ничего не мог.

- И вот один раз случилась история, - продолжал Волчок. - Был у нас на фабрике мальчишка, ледащий да худенький такой, точно вот ты (и Волчок покосился на Макса), и привязался к нему этот кашель, так что работать он уже не мог, и только приходил иногда чего-нибудь поесть. Ну, мы и давали какую-нибудь корку, потому что съесть он много не мог, а все-таки и с голоду не помирал. Вот приходит он раз, еле дотащился, идет и валится, а кашель его так и одолевает. Дали мы ему корок - не ест. "Не хочу", - говорит, а сам сел на камешек и плачет. Дело было к вечеру. Обступили мы его, да и потешаемся. "Кисель ты, кисель, - говорим, - о чем ты киснешь?!" - "Мне надо бы пятак! говорит, - я, - говорит, - завтра помру - так мне хотелось бы мамоньке на память обо мне пятак оставить", - а сам так и плачет! Ну! тут все захохотали. Видишь, говорят, нежный какой! - прямой кисель. А на меня вдруг блажь нашла. Держу я это в кармане в кулаке пятак - да так меня и тянет отдать ему. А он смотрит на меня. Глаза у него большие, большие, слезы из них так и бегут, а сам он как будто смеется, и кашель-то его душит. И не знаю я, как это случилось, - только вынул я пятак и бросил ему на колени, так что все даже на меня оглянулись, а он, Сенька-то, схватил этот пятак, как кошка, ухватил его, прижал к груди, да вдруг повалился, покатился, задрыгал ногами и помер, а изо рта у него кровь пошла ручьями. Тут мы испугались. Пошли за приказчиком. Пришел приказчик, посмотрел и начал браниться. "Вы, - говорит, - беду делаете, за вас тут отвечай. Сколько раз говорил вам, подлецам, не пущайте во двор посторонних людей. Всех вас, скотов, колотить надо. Только вы тогда и слушаетесь. А это, - говорит, - что у него в руке?" - "Пятак, - говорят, - дал ему вот", - на меня показывают. Тут он на меня накинулся. "Ты откуда, - закричал, - такой богач выискался? Ты получаешь хозяйские деньги из кассы, да раздаешь их нищим посторонним людям. А?" - И нагнулся он над Сенькой-то, над мертвым и хотел выхватить у него пятак из руки, - а рука-то у него хрустнула, - вырвал пятак и положил его в жилет. "Вишь, - говорит, - мошенники, нищих прикармливают хозяйскими деньгами. Я вас, - говорит, - всех завтра же по шеям из заведения, богачи". - А после погрозил кулаком и ушел. Все молчат. Посмотрел я на всех, повернулся и пошел домой. И как я дошел до дому, не помню. Все мне мерещится Сенька мертвый, и как у него, у мертвого, приказчик отнимает пятак и в карман к себе кладет. Добрел я до дому, тут сейчас встретил меня дядя Андрей и спрашивает: "Где пятак?" - "Пропил!" - говорю. Ну! Принялся он меня тузить: бил, бил и все мне кажется мало. Ну-ка еще, говорю, а ну-ка еще! Наконец, ударил он меня по виску, и я обеспамятел. Сколько лежал, не знаю. Ночь уже была, когда очнулся. Встал я, огляделся и пошел, не знаю куда, - и бродил, должно быть, целую ночь. Как бродил, ничего не знаю, а на утро очутился в этом лесу. И с тех пор лишь здесь и живу. Никто меня не бьет, пятаков нету, кругом хорошо, тихо. Краса и благодать - чего лучше?

И Волчок замолчал, оглянулся кругом на деревья, которые словно спали в ночной темноте, и уставился неподвижно на тихо догоравшие уголья костра. А Макс встал и подошел к нему. Лицо его горело, из глаз текли слезы.

- Митя! - сказал он. - Митя! - И нагнулся к нему, и оперся рукой на его плечо. В первый раз он называл Волчка Митей, и давно, очень давно Волчок не слыхивал этого имени. Он еще ниже потупил голову и еще пристальнее стал смотреть на уголья.

- Митя! - сказал Макс. - Это нехорошо! Ты не должен жить здесь в лесу.

- Отстань! - сказал Митя и оттолкнул Макса. Но Макс не отставал. Он сел подле Мити.

- Митя! - сказал он. - Ты не сердись. Ты подумай, если все, кому нехорошо жить, просто разойдутся по лесам, то кто же будет стараться, чтобы жить было лучше? Ты, Митя, сильный, крепкий. Тебе грешно, стыдно жить так. Ты должен бороться, защищать слабых от сильных, если у них камень вместо сердца. Верь, Митя, что впереди будет лучше! - И глаза Макса, немного потухшие, снова заблестели. - Впереди свет, добро, истина. Надо завоевать их, надо бороться со злом. Что за дело, если погибнешь в борьбе. Другие тебя заменят - память о тебе останется.

Волчок ничего не отвечал. Он лежал, опустив лицо к земле, щипал траву, грыз ее и разбрасывал. И Макс не видал, что выражало это лицо и что по этому лицу катились слезы.

- Ну! все это... завтра! - проворчал Волчок, - утро вечера мудренее! И он махнул рукой и, не оборачиваясь к Максу, отошел от костра и развалился на траве возле большого орехового куста.

Но завтра случилось то, о чем не думали, что не предвидели ни Макс, ни Волчок.

Макс долго не мог уснуть. Он соображал и придумывал, как бы это все устроить, чтобы Волчок мог бороться и вышел бы из борьбы с торжеством. Планы, один другого фантастичнее, сложнее, неисполнимее, роились в пылкой маленькой головке. И только перед рассветом усталые мысли запросили отдыха, и тяжелый, болезненный сон охватил эту головку.

А Волчок давно крепко спал, как он никогда не спал во все время своей лесной жизни.

Порой казалось Максу сквозь сон, что какой-то гул проносится над ним, что-то обдает его жаром и смрадом. Наконец, он ясно почувствовал, что его ноги чем-то сильно обожгло. Он проснулся, опомнился и в ужасе отскочил. Перед ним целой, сплошной, клубящейся стеной поднимался густой дым и застилал небо. И в этом дыму прыгали, метались огненные языки, и с треском и гулом горели деревья.

Он бросился к Волчку. Еще несколько мгновений, и огонь обхватил бы тот ореховый куст, под которым спал Волчок как убитый.

- Митя! Митя! вставай! - расталкивал его Макс.

Волчок очнулся, взглянул, вскочил, быстро схватил Макса за руку, и оба стремглав бросились в узкое отверстие между пылающими кустами сквозь дым и тучи искр. Кругом всей поляны, на которой они были, пылал лес, к оврагу не было прохода.

Они бежали как безумные. Пылом и дымом обдавало, душило их. К счастью, ветер был слаб. Через полчаса они оставили за собой пожар, усталые, измученные, прошли тихим шагом еще с версту и, остановившись на небольшой прогалинке, опустились на землю, измученные до изнеможения.

- Верно, искру раздуло и набросило на хворост, что я сложил подле костра, - сказал Волчок и взглянул на Макса.

Бледное лицо Макса было испуганно, глаза остолбенели.

- Вздохнем немного, - сказал Волчок, - да опять припустим, а не то красный петух как раз догонит: он ведь без ног бежит, только земля дрожит.

И он нагнулся и приложил ухо к земле.

- Видишь, как гудет, никак ближе подходит!

Он приподнялся и начал нюхать воздух по ветру.

- Гарью тянет! - пробормотал он и оглянулся.

В стороне в кустах зашелестело, и три зайца выскочили на прогалину, один за другим, и все присели на задние лапки.

- Фью, фью, - засвистел Волчок, - али ушки спалили?

Зайцы покосились, повертели ушами в разные стороны и вдруг все разом вскочили и унеслись в чащу.

Вылетел большой тетерев, он тяжело махал крыльями, раскрыв рот, и низко над землей пронесся вслед за зайцами.

Пролетело с писком несколько маленьких птичек. Сильнее запахло гарью, и вдали показался дым, как синеватый туман.

- Ну, и нам пора, - сказал Волчок, вставая. - Бежим!