Сердце хирурга - Углов Федор Григорьевич. Страница 100

Как отделить этот панцирь от живой ткани сердца, чтобы не повредить ее, не поранить? Нож скользит по перикарду, как по камню... Выбрал одно место, где нет кальциноза, тонкой иглой ввел новокаин, стараясь попасть точно в слой между сердцем и перикардом. Этим самым отделил один слой от другого, а затем осторожно рассек толстую стенку оболочки сердца. Под пей показалась белесоватая ткань мышцы. Тупо стал отделять перикард и рассекать его... Местами известковые бляшки буквально вросли в мышцу сердца... Оставлять ли их? И как глубоко они уходят в толщу сердечной мышцы? Иные поддаются, другие же, видно, только тронь — заденешь полость сердца, вскроешь ее. Поэтому кое-где пришлось оставить эти известковые пластинки.

Подошли к правому ушку... Стенка у него тончайшая, а к перикарду приросла так, что ничем не оторвать. Как ни старался, все же не рассчитал и надсек стенку предсердия. Сразу же по всему операционному полю — темная кровь!

Нежно прижал пальцем кровоточащее место так, чтобы случайно не расширить полученную рану. Я понимал, что значит для такого больного дополнительная потеря крови. Наложил шов и, пришив стенку предсердия к перикарду, тем самым закрыл источник кровотечения. С этим справился... Но основная задача — отделить перикард — не стала легче. В напряженном волнении, все время боясь, как бы не нанести сердцу новую рану, я методично шел к цели.

Когда отсек лоскуты перикарда, сердце на наших главах расправилось, забилось. Годами зажатое в каменном мешке, оно вдруг почувствовало свободу, налилось кровью, стало биться энергично и во всю силу!

Около трех часов прошло уже с начала операции. Несколько раз прерывали ее, чтобы поднять у больного давление. Он уже не отвечал нам — сидел в забытьи; ему переливали кровь, вводили сердечные и противоболевые растворы... Потерпи, Павлуша, выдержи, дорогой! Только выдержи! Твое сердце получило то, в чем оно так нуждалось!.. Но вот что плохо: оно долго бездействовало, и мышца его истончена до предела, видно, как на наших глазах сердце расширяется... Оно растягивается под напором хлынувшей в него крови, которая до этого застаивалась в таких резервуарах, как печень! Теперь сердце перегоняет кровь через освобожденные от сдавливания сосуды, оно работает ритмично и свободно. Однако справится ли с такой нарастающей нагрузкой? Не наступит ли перерастяжение полостей сердца? Чем и как помочь ему?

Многое было для нас неясным. Вот и это: следует ли переливать больному кровь? Казалось бы, нужно — для борьбы с шоком. Но, вливая кровь в сосудистое русло, и без того переполненное кровью, мы увеличиваем ее застой и дополнительно перегружаем сердце! Но как бороться с шоком, если нельзя переливать кровь? На этот вопрос ответа в медицинской литературе не было.

Все мы — ассистенты Лидия Ивановна Краснощекова, Лидия Антоновна Самойлова и я — буквально на ходу искали решение. Сошлись во мнении, что кровь все же переливать надо, но очень малыми дозами, медленно, капельно, чтобы этим самым свести перегрузку сердца на нет...

Павла Патранина сняли с операционного стола в полубессознательном состоянии, с частым нитевидным пульсом и низким давлением. Не позволяя себе ни минуты отдохнуть, мы упрямо продолжали борьбу за его жизнь... Дни и ночи буквально не отходили от него. До этого нам представлялось, что стоит лишь освободить сердце от сдавливания, оно, расправившись, работая свободно, быстро справится с декомпенсацией. Жидкость в животе и в плевральных полостях рассосется, печень сократится. Однако предполагаешь одно, а получается другое... Ничего подобного не произошло! Наоборот, жидкости стало накапливаться еще больше, у Павла увеличились отеки на ногах, печень раздулась. Больной буквально плавал в собственной жидкости, вместе с которой он терял белки, витамины, соли, содержащиеся в крови и тканях! Было от чего пребывать в тревоге, над чем поломать голову.

В этот ответственный для больного (и для клиники) момент меня срочно вызвали в Москву — предстояла заграничная командировка. Ох, как некстати это было! Подробно проинструктировав сотрудников, как продолжать лечение Павла, я уехал из Ленинграда с беспокойством на сердце. А вернулся из командировки... лишь через два месяца. Сразу же, как только очутился в родном городе, поспешил в клинику. Был вечер.

Захожу в палату, где лежал Патранин. Там, на его койке, уже другой больной. С внутренним страхом, боясь услышать тяжелую весть, спрашиваю дежурного врача:

— А где же Патранин?

— Больной выписался и уехал домой. — бесстрастно и сухо, как и бывает при докладе, ответил врач.

— Как это выписался? Он — что, был совершенно в безнадежном состоянии?

Мы иногда выписываем больного по просьбе родственников, если видим, что все наши средства лечения бесполезны, и ему лучше последние дни провести в семье.

— Нет, он вроде бы хорошо себя чувствовал. Но, впрочем, Федор Григорьевич, это не мой больной, и я точно сказать не могу...

Наутро мне сообщили, что Павел Патранин за полтора месяца окреп, ни на что не жаловался и был выписан домой по его настойчивой просьбе. Я очень был недоволен самостоятельностью своих помощников, считая, что отпустить из клиники такого тяжелого больного было легкомысленно; тревожась за его судьбу, тут же написал ему открытку с просьбой сообщить, как себя чувствует, и если плохо, пусть приезжает в клинику немедленно.

Ждал два месяца — никакого ответа! Вновь, в еще большей тревоге, запросил больного. И опять молчание. Для меня стало совершенно ясно, что Павла выпустили недопустимо рано и он погиб от сердечной недостаточности. И вдруг получаем письмо из Бугульмы. На конверте адрес Павла Патранина! Он писал: «Вы извините, Федор Григорьевич, что я не сразу ответил на Ваши письма. Дело в том, что меня дома не было, а мать неграмотная, не поняла, что к чему. Я два месяца работал на лесоповале, валил деревья, а потом еще неделю задержался, получив разрешение изготовить сруб для собственной избы. Наша старая обветшала. Сообщаю, что чувствую себя хорошо, отеков нет, одышки как не бывало. Я теперь свободно могу не только ходить, но и бегать так, что меня на машине не догонишь!..»

Через год Павел уже сообщал нам, что переменил профессию — теперь он каменщик! А еще через полгода: что «заимел себе молодую веселую жену», выучился играть на баяне, танцует, работает на стройке, ни на что не жалуется. Затем Павел приехал в клинику показаться. Это был совершенно другой человек, непохожий на прежнего Патранина! Бодрый, жизнерадостный, он все время шутил, рассказывал нам смешные истории, и чувствовалось, какая у него неуемная жадность к жизни...

Способ операции, который мы применили у Патранина и которым в то время пользовались почти все хирурги, делавшие подобные операции, — нас не удовлетворял. Иссеченные хрящи ребер не вырастали, а сердце оказывалось прикрытым только кожей. Нечаянный удар в грудь, и может наступить остановка сердца. Больные устраивали себе прикрытие из металлического или пластмассового каркасов, но все же это их тяготило и хирургов, понятно, не удовлетворяло. Вот почему, после первых же удачных операций при слипчивом перикардите я стал думать о том, как бы сохранить грудную клетку. Как всегда, много читал, работал в анатомичке. Долго не получалось: или травма была очень большой, или неудобный подход, или операция выходила не радикально. Наконец, мне удалось отработать оригинальный разрез, при котором образовывалась как бы форточка из ребер. На время операции форточку открывали, а затем ставили створку на место и подшивали. Все в эксперименте получалось хорошо. Но как будет в жизни?

Только через полгода после Патранина, 12 июня 1953 года я взял на операцию Мишу Скоробогатова с таким же заболеванием и осуществил первую операцию по своей методике. Было немало волнений и сомнений. Но все кончилось хорошо. Миша поправился, у него над сердцем никакого дефекта не стало. Хорошее впечатление об этой операции было позднее подкреплено отдаленными результатами, которые оказались лучше, чем при другом методе. Широко применяя свой способ доступа к сердцу, преимущественно у самых тяжелых больных, и сравнивая его с другими разрезами, я окончательно убедился, что он выгодно отличается от прочих еще и тем, что менее травматичен, больные переносят его легче, смертность при нем меньше. Об этом свидетельствовали и отдаленные результаты.