Царица без трона - Арсеньева Елена. Страница 24

Август 1601 года, Польское королевство, Самбор, замок Мнишков

«Хлебом и солью люди людей неволят!» – эту старинную польскую пословицу свято исповедовал сендомирский воевода.

То гостеприимство, которое он расточал перед московским гостем, показывало: пан Мнишек решил взять названного Димитрия в самый что ни на есть крепкий полон.

Самбор зашумел гостями. Как только стало известно, что у Мнишка можно посмотреть на самого настоящего московского царевича, со всех сторон ринулись соседние паны. Явились и такие гости из самого Кракова, что хозяин с поклоном встречал их на крыльце, а для жительства отводили им красно убранные комнаты в наугольных башнях дворца – наилучшие помещения! Собрались у Мнишка и другие гости – к ним навстречу не выходили, размещали в закутках для прислуги, а то и вовсе где попало на соломе, а за обедом сажали на дальнем конце стола, куда блюда приносили в последний черед.

– Погляди, пан Казик, – пробормотал один такой загоновый шляхтич [25], склонившись к своему приятелю. – Ложки нам дают оловянные, ни ножей, ни вилок, даже тарелок не меняют. А другим так приборы серебряные! Зачем только приглашают добрых людей на такое поношение?! Знал бы – ни за какие коврижки не поехал бы. Вот как Бог свят, слезами Христа клянусь: сей же час встану из-за стола и покину Самбор.

– Ну и дураком будешь, пан Тадек, – пробормотал сосед, откладывая корявую ложку и прямо руками хватая с блюда медвежью лапу под шафрановым соусом. – Можно подумать, в своей хижине ты хоть раз отведаешь такое изобилие. Ешь да помалкивай, а надуваться спесью времени и после обеда хватит!

Пан Тадек оглядел немыслимое изобилие, царившее на столе, и послушался приятеля: спрятав гордость в карман, а не понравившуюся ему ложку бросив на скатерть, горстью цапнул двух или даже трех жареных воробьев, поднос с которыми как раз приплыл на дальний конец стола.

Жареная дичь была одним из основных и любимых блюд всякого праздничного пиршества. Подавались чижи, воробьи, жаворонки, коноплянки, чечетки, кукушки. В чести также были уже названные медвежьи лапы, козьи и бобровые хвосты, петушиные гребешки и куриные ножки. В соусниках, изваянных в виде баранов с позолоченными рогами, в изобилии подавались шафрановые, винные и разные другие подливы. Вообще за столом бывало четыре перемены блюд, зараз предлагалось до пятидесяти их видов, так что дичь была лишь малой толикой роскошного стола.

Слуги в цветных платьях так и сновали вокруг, едва успевая менять тарелки и блюда, а подстолий, кравчий и подчаший надзирали, чтобы каждого гостя успевали обслужить без задержки. Вино, старое венгерское, особенно любимое польской шляхтой, лилось рекой… нет, вина было сущее море, оттого стол ломился от множества серебряных и позолоченных кубков вычурной работы из Нюренберга и Генуи, чарок, роструханов… Меж ними возвышались серебряные судки с филигранными корзинами наверху для плодов.

Пан Тадек и пан Казик, шумно работая челюстями, с восторгом озирались, за вкусной едой забыв об обидах. Сказать правду, ни тому и другому еще не приходилось бывать в таком роскошном собрании. Пол в столовой зале был посыпан пахучими травами, а в воздухе носились не только ароматы блюд, но и клубы благовонных курений. В одном углу на особых столах сверкала пирамида золотой и серебряной посуды, которую подавали самым почетным гостям, а в другом сидел оркестр музыкантов. Маршалок, стоявший у дверей, с поклонами впускал гостей строго по реестру, так что у пана Тадека с паном Казиком слюни по бороде текли, пока до них дошел черед сесть за стол. К каждому гостю подходили четыре служителя: один держал таз, другой лил из серебряного сосуда воду на руки пану или пани (надобно сказать, что на обеде присутствовало множество дам, они сидели попеременно с мужчинами для веселости беседы), а уж потом господа размещались согласно рангу за столом, накрытым тремя скатертями одна поверх другой.

Музыканты без передышки играли в течение всего обеда, но мелодии вряд ли кто слышал за шумной беседой, царившей за столом. То и дело кричали «Прозит!», то и дело провозглашали здравицы за хозяина и его московского гостя, за короля, за королеву, за хозяйку и хозяйских дочерей, ну и, конечно, за Речь Посполитую – чтобы Польска не сгинела!

Конечно, за столом не только щелкали челюстями и звенели кубками. Здесь было раздолье всевозможному краснословию, и, к изумлению многих гостей, загадочный человек, назвавшийся русским царевичем, балагурил наравне с самыми записными витиями. Поляки обожали вплетать в разговор цитаты из латинских классиков и греческих философов, ссылаться на уподобления из мифологии или истории. И, слушая Димитрия, они не раз переглядывались с одинаково восхищенным выражением, ибо он так велеречиво, так душевно рассказывал об издевательствах Бориса над Московией и собственных страданиях, что слезы наворачивались на многие очи, и отнюдь не только женские.

Димитрий не грозил местью Годунову – он просто произнес известное латинское изречение: «Пусть человеку сделают то же, что и он сделал!» – и гости застучали о стол кубками в восхищении от его сдержанности и ума.

– Многие цари и властители побывали в таком же горестном положении, в каком побывал и я, – говорил названный царевич громким, ясным голосом. – Но впоследствии они достигали утраченного могущества вновь и прославились подвигами своими. Такими были Кир и Ромул, пастухи бедные, ничтожные, а потом они основали царские роды и заложили целые государства. Если Бог произволением своим не оставит меня, я добром отплачу тем, кто поддержит меня в трудную минуту. Конечно, не избежать кровопролития… но что поделаешь, если clavris clava pelitur; improbitas improbitate vincitur; scelus in scelere, malum in malo supplicium est!

Те, кто знал, что эти слова принадлежат Лукиану, восхищались их смыслом: «Гвоздь гвоздем изгоняется; наглость наглостью побеждается; преступление наказывается преступлением, зло – злом!» Те же, кто не понимал латыни, восхищался самим звучанием многословной речи претендента.

– В нем нет ничего лицедейского, – сказал пан Казик пану Тадеку. – Он слишком верит в свое предназначение, чтобы быть самозванцем.

– Не может, чтобы он не был истинный царевич! – подхватил пан Тадек. – Московиты – народ грубый и неученый, а этот знает и древности, и риторику, он непременно есть истинный царский сын!

И они громче прочих завопили, вздымая до краев наполненные кубки:

– Виват Димитрию!

Роскошество пиршества смягчило даже тех панов, которые поначалу чувствовали себя обиженными не слишком почтительным приемом. Напротив, теперь они чувствовали себя вполне удовлетворенными, ибо прекрасно понимали, почему их позвали на пир для высокородных особ. Многие из этих безденежных паночков давно искали себе средств поправить унылое денежное положение рыцарскими трудами – да хотя бы обыкновенным разбоем! Ведь шляхтичу гораздо честнее разбойничать, чем жить трудами ремесел и торговли. А почему бы им не пристать к этому велеречивому москалю? Он много обещает, но если даже выполнит хотя бы половину своих посулов, есть надежда воротиться в Польшу при больших деньгах. Сам же пан воевода ведь тоже не просто так сыплет денежки перед этим претендентом – надеется с лихвою воротить потраченное за счет Московии!

Однако на пышное пиршество с отвращением смотрел молодой и пригожий кареглазый шляхтич, чье размещение на дальнем конце стола безошибочно доказывало его убогое общественное положение. Он один из всех не наливался вином под самую завязку, не стучал кубком об стол и не выкрикивал здравицы претенденту. Он глядел на москаля с нескрываемой ненавистью, а когда взор его перебегал чуть левее, где, по другую руку отца, сидела панна Марианна Мнишек, и без того смуглое лицо молодого шляхтича становилось темнее тучи и он старел на глазах.

Наконец пан Тадек заметил эти метаморфозы и ткнул в бок соседа, одними губами спросив: