Золотые апостолы - Дроздов Анатолий Федорович. Страница 2
– Мне, между прочим, заведующий мне даже кости показывал, – заторопился я, чтобы скрыть неловкость. – Нашли здесь в стене, невинно убиенную.
– Дедушка? – снова засмеялась она. – Он всем их показывает.
Дедушка? Почему бы и нет? Он заведует филиалом музея, внучка убирает. Деньги – в семью!
– Только все это неправда, – продолжила она весело, – никого здесь живьем не замуровывали. Это Ульяна. Она сама умерла.
– Какая Ульяна?
– Бабоед. Ей было осьмнадцать.
– Ты хочешь сказать: восемнадцать?
– Осьмнадцать, – упрямо повторила она. – Как раз на Успение стукнуло. И в этот же день она умерла. Сразу. От чего – никто не знает.
Я почувствовал, как по спине пробежал знакомый холодок. Так было не раз, когда в своих розысках мне случалось наткнуться на редкий, еще никем не описанный документ. Эта маленькая уборщица удивительно много знала.
– Почему же ее похоронили в стене?
– Почему? – повторила она. – Ну, это… Она очень красивая была, и в нее парень один до смерти влюбился. Онисим Брага. Его родители были богатые и не хотели, чтобы он женился на дочке бедного каменщика. Они тайком встречались, а когда Ульяна умерла, он тоже умер. В тот же день. И родители его сказали, что Ульяна – ведьма, Онисима сначала присушила, а потом сгубила, поэтому ее не стали отпевать и запретили хоронить на кладбище. В ту пору ведь могло так быть?
Я кивнул. Еще как могло! И не только в восемнадцатом веке, но и в девятнадцатом. Даже в начале двадцатого случалось…
– Тогда папа Ульяны, Микифор, очень обиделся и сказал: не хотели один раз над моей дочкой помолиться, будете молиться постоянно…
Я чуть не вскочил с койки, но вовремя вспомнил, что на мне ничего нет. Ну конечно! Все разъяснилось. Даже с гладким обручальным колечком. Обычай надевать его на палец умершим юным девушкам сохранился до сих пор. Ай да Микифор Бабоед! Фамилии соответствовал. В те времена "ед" означало другое, на букву "ё"…
– А ты откуда все знаешь?
Она насупилась:
– Знаю и все.
– Дедушка рассказал?
– Нет, – ответила она серьезно. – Дедушка про Ульяну ничего не знает.
Я не стал уточнять, почему она держит дедушку в неведении. Не мое дело. Пора вставать.
– Мне нужно одеться. Отвернись.
В ответ она только хмыкнула, не переставая нагло пялиться. Ну!..
Я отбросил одеяло и потащил одежду со стула. Она стояла, бессовестно разглядывая, как я, повернувшись к ней спиной, натягиваю трусы, а затем – брюки. И вдруг спросила, хихикнув:
– Вы всегда спите нагишом? Без ничего?
Я не нашелся ответить сразу. Обернулся к ней. И не успел.
– Родинка!
Я подавился готовыми вырваться словами.
– Родинка! – еще раз радостно воскликнула она, бросила швабру и, подбежав, ткнула пальцем мне в грудь. – Красная, круглая и под правым соском.
Я невольно глянул вниз. Она тут же убрала палец.
– Да, родинка. Что из того?
– У меня такая же!
Прежде, чем я успел что-нибудь предпринять, она рывком стащила с себя футболку. Лифчика под ней не было. И я увидел под округлой девичьей грудью красную выпуклую родинку. Невольно сглотнул.
– Смотри, у тебя она под правой грудью, у меня – под левой. Как и должно быть. Если мы сейчас…
Она вдруг легонько толкнула меня, и я, не устояв, рухнул на койку. В следующий миг она шлепнулась на меня сверху – грудь к груди. Я увидел прямо перед собой большие синие глаза, сверкающие медным блеском пряди волос и россыпь маленьких веснушек на румяных щеках… На мне словно двести двадцать закоротило. Хорошо, что успел надеть брюки…
Сжав зубы, я схватил ее за худенькие плечики и решительно снял с себя. Поставил на пол. Она смотрела обиженно. Сколько ей? От силы шестнадцать… Не хватало еще вляпаться здесь в совращение несовершеннолетних.
– Тебя как зовут?
– Евдокия.
– Дуня, значит.
– Евдокия! – насупилась она.
– Пусть так. Ты почему, Евдокия, бросаешься на людей?
– Ничего я не бросаюсь, – заторопилась она. – А просто хотела показать, что если мы… Ну, соприкоснемся… то наши родинки придутся одна против другой…
– Ну и что?
– Какой ты!
Глаза ее налились влагой. Но меня слезами трудно пронять. С этими козочками надо построже.
– Вот что, – я поднял с пола швабру. – Ты пришла сюда убирать, так займись. А у меня дела.
– Я не уборщица.
Я удивленно посмотрел на нее.
– Этой шваброй дедушка на ночь двери запирает. А то тут один ночевал до тебя, ночью ему что-то привиделось… Он с испугу выскочил на лестницу и покатился… Руку сломал, – она помолчала и добавила мстительно: – Надо было, чтоб ты выскочил! И шею себе сломал. Вот! – она показала язык и, вывернувшись, выбежала из комнаты.
Я сел на койку со шваброй в руках. Командировка и на самом деле получалась дурацкая…
2.
– Вы не ночевали в гостинице!
– Так точно!
Администратор смотрела на меня с осуждением. Рыхлое, расплывшееся лицо с глазами-щелочками. Наверное, сидит здесь еще с советских времен, когда номера командированным доставались по блату или через подношение. Времена ушли, а привычка командовать осталась. И я добавил:
– Следующую ночь я тоже проведу не здесь.
Лицо ее посерело от такой наглости. Но, видимо, она тоже вспомнила о новых временах. И вместо грозной тирады я услышал жалкое:
– Зачем вам тогда номер?
– Чтобы спать днем.
Оставив ее пережевывать услышанное, я забрал ключ и поднялся к себе. Как ни странно, но горячая вода в душе была, и я с удовольствием вымылся. Затем спустился в буфет позавтракать. Ассортимент закусок здесь был бедноват, но мы народ неприхотливый. И не такое случалось…
Снова поднявшись номер, я развалился на покрывале не тронутой койки, раздумывая, как убить время до вечера. Нет ничего более тоскливого, чем решать эту проблему в маленьком провинциальном городишке. Днем здесь работают, вечером спешат по домам к семьям, и после девяти в большинстве окон уже гаснет свет. Здесь ничего и никогда не происходит. Глухомань…
Стасу я позвонил еще из башни. Он, видимо, только проснулся, поэтому недовольно мычал в микрофон в ответ на мое бодрое приветствие. Наконец, придя в себя, вымолвил недовольно:
– Мог бы и вчера связаться! А то трезвонишь, когда работу надо…
– Стасик, дружище! – заворковал я, всерьез опасаясь, что он бросит трубку – с него бы сталось. – Вчера замудохался на этих руинах, а сегодня подняли ни свет ни заря. (Я всегда стараюсь говорить правду. Разве что не всю.) – Ты пометь там, пожалуйста, мне надо срочно…
– Ну и что тут срочного, – заворчал он, записав. – По приезду нельзя проверить?
– Нельзя, милый, – изошелся я медом, – дело требует.
– Ну, не знаю, – начал он, и я сразу почувствовал железную хватку Стаса. – Это ж сколько дел надо поднять…
– Каких дел?! – не сдержался я. – Все известно! Ульяна Бабоед умерла на Успение, в 1795 году от Рождества Христова, ровно восемнадцати лет от роду. Записи о смерти может не быть, поскольку не отпевали, но о рождении – наверняка. Онисима Брагу отпевали, поэтому запись будет. Имена православные, посмотреть по церковным книгам. На полчаса работы.
– На полдня, – деловито поправил Стас. – И то при удаче. В этом захолустье в то время могло быть с десяток церквей. К тому же книги могли не сохраниться. А у меня заказ.
Стас был прав, и я сдался.
– Ко мне на днях приходил человек. На большую родословную.
– Фамилия?
Он клюнул.
– Залесский.
– О – о – о!..
Даже не видя, я понял, что Стас в эту минуту сделал стойку, как охотничья собака на дичь. Только Стаса дичь не интересовала. Фамилия, заканчивающаяся на "ский" или "ич", сулила быстрые и легкие деньги.
– Серьезный человек?
– Сказал, что расценки у нас смешные.
Даже за четыреста километров было слышно, как застонал у себя дома Стас. Теперь из него можно было веревки вить.
– Отдаешь все?
Это уже было наглостью. Но Стас при запахе денег теряет голову.