Единственная наследница - Модиньяни Ева. Страница 2

Анна поднялась первой, и все последовали за ней. Мужчины были в темных костюмах, сшитых в Париже и Лондоне, женщинам пришлось отказаться от фривольных изысков Валентино, отдав предпочтение более сдержанным линиям Милы Шен. Со скорбными лицами, исполненные важности, они по очереди подходили к Анне, произнося приличествующие случаю фразы.

При свете дня, который уже проникал в церковь, лицо Анны казалось еще бледнее, но взгляд зеленых глаз был надменен и блестящ. Это была женщина в расцвете сил, и если осень уже сквозила в ее зрелой красоте – в легкой синеве под глазами, в первых следах увядания на лице, то стройностью, изысканностью и аристократической статью своей она напоминала королеву. С достоинством царствующей особы принимала она знаки сочувствия и слова почтительного соболезнования, отвечая на них лишь движением бровей и легким наклоном головы.

– Держись, мама, – пробормотал Липпи, наклонился к Анне и легко коснулся губами ее щеки. У него было юное, но безвольное лицо с голубыми, как у Больдрани, глазами, однако без той властной решимости, которая была во взгляде старика. Внук никогда не испытывал особой симпатии к деду, и сейчас, присутствуя на его похоронах, как и следовало «любящему» внуку, он томился и ждал, когда кончится этот спектакль, чтобы вернуться в Америку немедля.

Мария же, припав к материнской груди и почти повиснув на ней, рыдала. Ей было шестнадцать, на два года меньше, чем брату, она любила своего старого деда и не могла без боли видеть его мертвое лицо.

– О, мама!.. – проговорила она сквозь слезы.

Узкой рукой в тонкой черной перчатке Анна погладила дочь по плечу.

– Успокойся, – сказала она, слегка отстраняя ее. С Арриго, подошедшим вслед за дочерью, она обменялась лишь легким кивком.

Согласно воле покойного, только Анна могла сопровождать гроб отца на кладбище, где в семейной капелле, выстроенной им, он и должен был быть погребен. Выслушав обращенные к ней слова, пожав все протянутые руки, она милостиво распрощалась со всеми. Анна не нуждалась для этого в словах – достаточно было взмаха ресниц, движения бровей, чтобы окружавшие поняли, чего она хочет.

Демонстрация хороших манер, как и сама церковная служба, прошла без изъянов, и Контини, главный распорядитель и режиссер всего действа, был доволен финалом, достойным, пожалуй, и славнейшего из Висконти. Торжественный уход этих изысканных дам и респектабельных мужчин, в своем роде весьма характерных персонажей, невольно напоминал спектакль в момент, когда актеры второго плана незаметно исчезают за кулисами, уступая главному герою свет рампы.

Участники этого великолепного действа уже покинули церковь, и Мауро Сабелли шагнул вперед, чтобы последним из подданных преклонить колени у ног своей повелительницы, когда у края нефа, слева от него, внезапно показалась хрупкая женская фигурка. На секунду женщина замешкалась, но тут же решительно направилась к Анне. Поступь ее была робкой и нерешительной, точно каждый шаг ей давался с трудом.

– Анна, – прошептала она, остановившись напротив нее, – прости меня.

Женщине было лет пятьдесят, по виду она явно принадлежала к высшему обществу, но в глазах ее, устремленных на Анну, застыли страх и растерянность. Это был страх верноподданной, навлекшей на себя гнев повелительницы и готовой заложить душу дьяволу, лишь бы снова заслужить ее милость.

Анна перевела взгляд на женщину, которая склонилась перед ней, моля о прощении. Они оказались лицом к лицу перед гробом – в зыбком мареве свечей, придававшем этой сцене особую драматичность.

– Мне очень жаль, я искренне опечалена… – опустив голову, робко проговорила женщина. Весь ее облик выражал боль и отчаяние. Свет и тени от колеблющихся свечей пробегали по бледному лбу.

– Надеюсь, – только и ответила Анна.

– Но я прошу у тебя прощения!.. – взмолилась та. – Я заклинаю тебя!..

– Ты прощена, – сказала Анна, помедлив несколько секунд, которые показались вечностью женщине, склонившейся перед ней.

– В самом деле? – с надеждой проговорила она.

– Да, ты можешь вернуться и жить теперь в городе. Анна процедила это сквозь зубы, но голос ее звучал отчетливо и властно.

Женщина выпрямилась и хотела было обнять Анну, но взгляд той дал ей понять, что аудиенция на этом окончена.

– Спасибо, – тихо сказала она и почти на цыпочках удалилась.

Свидетелем этой сцены был только Мауро Сабелли, и этого было вполне достаточно. Анна спиной чувствовала, и она не сомневалась, что сцену эту сегодня же будет обсуждать весь Рим, а именно этого она и хотела.

Легкими шагами, стараясь не нарушать воцарившуюся в церкви тишину, последним покинул ее Мауро Сабелли. «Королева помиловала», – подытожил он про себя увиденное.

Перед капеллой переговаривались в ожидании могильщики, притопывая ногами от холода. Внутри же, под низкими сводами, царила тишина.

Опустившись у гроба на резную скамеечку для коленопреклонений, Анна искала и не находила слов молитвы в своей смятенной душе. Она взглянула на распятие, висевшее над алтарем, с надеждой обрести в суровом облике Спасителя душевный покой, но и это не помогло. Здесь она была наедине с величием смерти, и оно подавляло ее. Не было нужды играть роль, изображая из себя повелительницу, и всякий, кто увидел бы ее сейчас, нашел бы в ней лишь страдающую, растерянную и слабую женщину.

Так вот каково оно, завершение всех земных забот и страданий, забвение бед и тревог? Здесь, в темноте этой ниши, в которой едва различимы блестящий лак и золоченые ручки гроба… Что там, за этим порогом? Какие сны сулит этот вечный покой?..

Она знала, что судить о том, как прожил на этом свете человек, можно лишь после того, как истечет последний миг его жизни, когда он отыграет свою роль до конца, когда Великий Режиссер позволит ему покинуть подмостки. Старик исполнил свою роль безупречно. Она присутствовала при этом финале и видела улыбку на его лице, угасшую лишь в последний миг. Он улыбался ей, стараясь смягчить боль разлуки, и врачи поражались его самообладанию. «Кто умеет в этой жизни владеть собой, тому и смерть не страшна», – говорил он частенько, и достоинство, которое все признавали за ним, даже заклятые его враги, не покинуло старика до самой смерти.

– Я ухожу, Анна, – сказал он ей, и эти слова поразили ее. Никогда она не слышала от него слов прощания – она сама могла куда угодно уехать, но отец никогда не оставлял ее.

– Нет, этого не может быть, – наклонившись, сказала она ему, но старик в ответ лишь грустно кивнул головой.

– Я счастлив, что у меня такая дочь. На тебя только я надеюсь.

При этих словах отец потерял сознание. Профессор Конти, дежуривший у его постели, взял узловатую руку старика и, пощупав пульс, покачал головой. Казалось, все кончено, но дрогнуло еще раз холодеющее лицо.

– Позовите священника, – неожиданно сказал старик.

– Монсеньора Пазини?

– Нет, священника. Любого. Первого, кто попадется. И это были его последние слова.

Анна закусила губу: ей было мучительно больно, но слез у нее не было. За все время после кончины отца она не обронила ни слезинки.

«Хорошая дочь. – Она усмехнулась, глядя перед собой в темноту. – К чему придавать такое значение кровным узам?.. Я не твоя дочь, и ты не мой отец, но разве ты перестал бы любить меня, узнай ты об этом?.. Бог свидетель, я любила тебя так, как ни одна дочь не любила своего отца. Бог свидетель!..»

Она думала об этом так, словно разговаривала с ним, точно он мог слышать ее, а выслушав, понять и простить. Но он ничего уже не слышал. И она знала об этом. И все-таки, сделав это признание, она почувствовала, что ей стало легче, и вышла из капеллы с надеждой, что он услышит ее и простит. А может быть, простит и ее мать, которая построила счастье своей дочери на обмане.

Голубой «Мерседес» медленно ехал по длинной аллее, оставляя две ровные колеи в свежем снегу. В глубине ее, словно под кистью импрессионистов, проступали контуры виллы Караваджо, построенной в классическом стиле с изысканной простотой.