Вечер был... - Щербакова Галина Николаевна. Страница 7

Иришка съела кашу. Отошла к своей кроватке, раздевается. Ой, повезло ей с девчонкой. Просто золотая она у нее. Тамара даже не представляет, что было бы, если б дите было капризным, нервным. Тамара вспоминает, что сама в детстве была тоже спокойная, ласковая. Куда потом все делось? Когда она стала такая грубая? Она же знает, что родители из-за этого в садике ею недовольны. Наверное, зря. Она детей любит и с ними всегда по-хорошему, а вот пап и мам, тут уж никуда не денешься, терпеть не может. Тех, кто рано забирает, Тамара не любит за то, что не уверена, что детишкам дома будет лучше, забирают в три часа, а что делать с ребенком, не знают. Чего тогда изображать любовь? «Сю-сю-сю! Сю-сю-сю!» И ничего больше! Не любила Тамара и тех, кто приходил поздно. «Совсем бы тогда не приходил»,– шумела. А потом злилась, что вступает в конфликты, в которых всегда выглядит неправой. Тут уж или молчать надо, как Зойка, или идти до конца и рубиться до первой крови. Но за что рубиться? И с кем? Вот порубилась с мужем. Не поделила его с дружками. Так и сказала: «Или ты холостой, или ты женатый».

– Женатый,– сказал он. И полез обниматься.

– Тогда не ходи вечером к ним.

– Ну раз в неделю,– просил он.

– Или – или,– сказала.

– Тогда холостой,– сказал он и ушел.

Ну разве ж это причина, чтоб расходиться? А он ушел вроде в шутку, так во всяком случае Тамара думала, и не пришел. День, другой, третий. А самое смешное, что потом женился. И носится со своей женой, аж смотреть противно, и из дому ни ногой. Дочь у него вторая только можайским молоком поена, а Иришку так с тех пор и не видел. Как и дружков. Они Тамару встречают, рассказывают. Так что это? Как называется? Разве Зойке не легче? Знает, что похоронила своего, и все! А тут живой, довольный, а тебя вроде никогда не было. Иришка смотрит на мать, Ласково так, как взрослая, понимающе. Смотрит и стаскивает старательно с себя колготки. Тамара кинулась к ней, прижала худенькую, голенькую, тыкалась большим лицом в мягкий Иришкин живот, чувствовала, как выходит из нее вся дневная усталость, все накопленное раздражение, какими легкими становятся ее отекшие ноги. Иришка гладила жесткий, свалявшийся за день материнский начес: «Ах ты, моя мамочка! Ах ты, моя птиченька!» – «Птиченька!– счастливо смеялась Тамара.– «С тонну . весом».– «Птиченька»,– ласково шептала Иришка.

Тамара легко выпрямилась.

Убрала в комнате, смахнула с телевизора пыль—. на нем всегда виднее всего, поставила в ковшик Иришину тарелку, выключила большой свет, включила бра возле своего дивана и весело направилась в кухню. Зои не было. И в комнате у нее было тихо. Что она сегодня, и чайник не включала? Пусть она кому-нибудь другому расскажет, что у нее ничего не случилось. И вдруг вздрогнула. Открылась входная дверь. Господи, кто ж это ее не закрыл? Вот это да! Вошла Зойка, лица на ней нет. Плащ свой новый скомкала, в руках деньги держит так, что не поймешь, то ли у нее их отнимали, то ли она сама у кого отняла.

– Откуда это ты, мать? – Тамара спросила это тем своим старым дозамужним голосом, который был ;у неё' —у самой доброй, самой отзывчивой девчонки из педучилища. Она уж и не верила, что может так говорить.

И Зоя не поверила, смотрит на нее, будто старается что-то вспомнить, Ага! Вот вспомнила! И не успела она еще ничего сказать, как Тамара почувствовала, что Зойка сейчас соврет.

– Да! – вдруг ни к селу ни к городу ослепительно улыбнулась Зоя.– Я подумала, что вдруг завтра не смогу привезти тебе деньги,– сама понимаешь, концы какие. Так я взяла у Риммы Борисовны, чтобы тебе отдать сразу.– И Зоя протянула Тамаре деньги.

На ладони ее лежали три бумажки по двадцать пять рублей. Ой, брехуха, уму непостижимо! Ведь она ей должна всего тридцать рублей, а взяла семьдесят пять.

– А где ж я тебе сдачу возьму с полсотни,– говорит Тамара,– у меня всего три рубля до получки осталось.

– Ну возьми пятьдесят, разменяешь завтра на почте, отдашь.

Тамара недоверчиво взяла две бумажки. Руки у Зойки горячие, как угли, вроде у нее температура сорок.

– А плащ чего носила? – спросила Тамара, глядя прямо в Зойкины глаза.

– Римма Борисовна примеряла Наташке, хочет ей такой же купить, в «Людмиле», говорит, есть.

Глаза у Зойки как зеркало. Окно в них кухонное видно, Тамарина настенная полочка, даже ключ на газовой трубе в Зойкином глазе – как соринка. И сама Тамара в зрачке – как в автомобильной фаре. Широкоскулая, носастая, с начесным колтуном на голове…

– Ладно,– сказала Тамара.– Беру, только ты плащ-то не мни, он же у тебя еще новый.

И она пошла в комнату. Конечно, хорошо, что деньги получила, но вот у Зойки что-то произошло, шарф ей предлагала, к этой гинекологше с плащом бегала, Ну надо им померить – придите. Тоже мне барыня… Нет, это все не так.., Торговать Зойка носила плащик. Да, видать, ре взяли. Будут они мелочиться. Эта кукла Римма, чтоб ей счастья не видать, их за людей не считает. Тамара ходит в консультацию, где она работает, каждый месяц на комиссию. У них такой порядок. Так Римма эта самая проходила мимо нее, как мимо стенки. А на черта ты нужна? Тамара к ней в кресло ни за какие деньги не сядет. Лучше подохнет… Но она все-таки дала Зойке деньги? И Зойка вернулась от нее со стеклянными глазами, а руки горячие, как у тифозной… Но разве ж от нее правды дождешься?

Уже через час Олег Быков сидел за белым блестящим столом – недавно купили кухню,– и Ольга наливала ему в тарелку уху из консервов «Уха камчатская». Она посыпала укропом и петрушкой дымящуюся поверхность, слегка потрясла деревянной перечницей и подвинула Быкову.

– Знаешь,– сказала Ольга,– я сегодня кассу уступила Зойке Синцовой. Той, у которой мужа током убило. Да я тебе рассказывала…

– Ну…– ответил Быков, старательно дуя на ложку,

– Она так просила, так просила. Конечно, планы это мои нарушило, но помочь ведь человеку надо…

Быков глотнул ароматную, перченую жидкость, подумал о том, как обрадуется Ольга его «левому заработку». Это л<е надо, живут люди в зависимости от какой-то черной дурацкой кассы. Разве б он, Быков, смог жить, если б ему пришлось где-то перехватывать, просить рубль «на выпить?».