...и мать их Софья - Колочкова Вера Александровна. Страница 14

Соня чувствовала, как закипают слезы в глазах, сдерживалась из последних сил. Ей совсем не хотелось плакать при Майе, показывать свое бессилие, раздражение, ведь она же все-таки жена-мать-умница-красавица, а Майя – никто... Никто!

– А я всегда считала, что позор для матери – это неумение понимать и принимать своих детей такими, какие они есть...

– Потому что у вас своих нет!

Соня осеклась на полуслове. «Господи, да что это со мной? Вот она сейчас обидится...» Она с ужасом смотрела на Майю, сильно прижав ко рту ладонь, как будто та собиралась по меньшей мере или ударить ее, или выгнать вон.

– Я не обиделась, Соня, не беспокойтесь. Я вообще не умею обижаться. А насчет Сашкиного эгоизма... Знаете, как педагоги говорят? Если ты в гневе показываешь пальцем на своего ребенка, обвиняя его во всех смертных грехах, то разверни палец на себя и подумай...

– То есть эгоистка – это я? Но я же ничего плохого никому не делаю, живу и живу, тихо радуюсь жизни, ни на кого не нападаю, никого не позорю, ничего ни от кого не требую...

– И ничего никому и не даете. Вы любить не умеете, Соня. Никого. И своих детей тоже... Да, действительно, у меня нет своих детей. А любить их я умею и за себя, и за таких, как вы... И мужа у меня нет. Потому что любимый не встретился, а создавать механически социальную ячейку общества, чтоб быть как все, я уж точно не смогу.

«И эта туда же – любить не умеете... – с тоской подумала Соня. – Я ведь и обидеться могу. Вот сейчас встану и уйду отсюда!» Но вместо этого вдруг грустно произнесла:

– Мужа теперь и у меня нет, Майя. Наверное, тоже не захотел больше механически создавать социальную ячейку...

И опять она не сдержалась, как тогда, у Нади. Господи, ну сколько можно плакать? И остановиться невозможно. Из-за слез она не видела выражения лица Майи, было неловко и стыдно плакать именно здесь, именно перед этой женщиной, ведь она никто, никто... «Сижу тут перед ней, на жалкой какой-то банкетке, оправдываюсь, извиняюсь, как девочка маленькая... Зачем я ей про Игоря-то сказала?»

Майя сидела молча, не подавая признаков жизни, ждала, видимо, когда она успокоится. Наконец Соня, оторвав руки от лица, вытирая со щек слезы, посмотрела ей в глаза. Надиной радости она в них не увидела точно. Зато увидела сочувствие, натуральное, неподдельное, искреннее, без примеси бабской обманчивой жалости.

– Соня, вы очень боитесь одиночества? Или так сильно любите мужа?

Соня глубоко вздохнула, успокаиваясь, распрямила затекшую ногу. Майя смотрела доброжелательно, приглашая к разговору.

– Да нет, Майя, одиночества как такового я не боюсь. Я очень люблю одиночество. Меня иногда даже пугает, что мне никто не нужен. Мне самой себя настолько хватает, что я часто избегаю общения. А Игорь... Моему одиночеству нужна защита, понимаете? Я так устроила свою жизнь, чтобы никому особо не досаждать, но только чтобы и меня оставили в покое... Знаете, мне Сашка вчера сказала, что я прожила до сорока пяти лет в стеклянном домике, который сама себе построила, а у дверей поставила надежную охрану. Похоже, она попала в точку. Только он взял и рассыпался в один момент... А вам бывает одиноко, Майя?

– Да, иногда бывает. Я не сказала бы, что люблю одиночество, как вы. Просто я философски к нему отношусь. Есть люди, которые сознательно ищут одиночества, другие в панике бегут от него, а третьи и сами не знают, чего хотят... Я же просто дружу со своим одиночеством, нам хорошо вместе. Разговор сейчас не обо мне, Соня. У меня есть выбор, понимаете? Я могу сознательно выбирать одиночество, а могу не выбирать. А вот у вас выбора нет. Присутствие в вашей жизни детей уже не дает вам такого выбора! И с Сашей у вас проблемы из-за того, что вместо безусловной материнской любви вы предпочли свое комфортное одиночество.

– Да, наверное, я плохая мать. Но вы бы послушали, как она мне хамит!

– Она любит вас, Соня. Просто ее любовь разбивается о стены вашего стеклянного домика, если уж следовать этим ее странным метафорам. Она-то ведь другая, не такая, как вы. И ей нужно ваше материнское общение, эмоции, уважение. Ее поведение – протест против вашего равнодушия. Неужели вы этого не поняли, Соня?

– С моей старшей дочерью почему-то таких проблем нет. Она тихая, спокойная девушка...

– Я помню вашу дочку. Вы знаете, тут не надо быть психологом: у Мишели все ее комплексы на лбу написаны. Она полностью вами подавлена, опять же вашим равнодушием, только она все еще надеется, что завтра вы ее полюбите... Я очень давно работаю с детьми, и поверьте мне, недолюбленного ребенка видно сразу. Только не надо плакать, прошу вас! Я же помочь вам хочу!

Майя, заметив, как подозрительно задрожали у Сони губы, откинула плед, села на край дивана. «А она красивая...» – вдруг отстраненно подумала Соня.

Всплеск эмоций превратил сидящего перед ней Щелкунчика в живую яркую женщину с необыкновенно красивым разрезом блестящих карих глаз. «Где-то я Сашку теперь понимаю...»

– Не обижайтесь на меня, Соня. Обещайте подумать об этом. Покопайтесь в себе, мне кажется, что вы очень хорошо это умеете делать. Получше и поглубже. Я почему-то в вас верю... Что вы на меня так смотрите?

– Майя, может, мы на ты перейдем? – неожиданно для самой себя спросила Соня.

– Давай...

Они сидели, смотрели друг на друга. Соне вдруг стало весело. Две странные женщины в странном жилище. Такие разные и такие похожие. То ли от пролитых слез, то ли от исходящей от Майи веселой искренней доброжелательности стало легче, прошла противная внутренняя дрожь, не отпускавшая ее с того самого Игорева звонка, когда вся ее устроенная годами жизнь начала рассыпаться на мелкие осколки.

– Тогда ты, может, все-таки сходишь в аптеку и в магазин? – весело предложила Майя. – Чего, зря приперлась в такую даль, что ли?

ЭЛЯ

Борщ у нее получился отменный, по всем правилам, со шкварками, тушеными овощами и чесноком, с плавающим сверху слоем свиного жира в крапинках мелко нарезанной петрушки. Такой борщ варила ее мама. Из своего детства Эля отчетливо помнила и вкус борща, и мамины пироги, и ее всегда теплые ласковые руки. И еще помнила ее голос, всегда ей что-то приговаривающий: золотая рыбонька, дитенок, бусинка, ягодка, Люлечка...

Умерла мама рано, Эля еще и в школу не ходила. Об отце своем она вообще ничего не знала: умер ли, жив ли, и кто он вообще такой... В свидетельстве о ее рождении в графе «отец» стоял аккуратненький такой стыдливый маленький прочерк. Элю забрала к себе на воспитание тетка, мамина двоюродная сестра, женщина уже немолодая, вдовая и бездетная. Растила в строгости, боясь избаловать жалостью к ее сиротству, но и любовью не обделяла, привязалась к девочке всем сердцем. «Утешение мое на старости лет», – часто говаривала тетя Тоня, гладя ее по белобрысой голове. Жили они в большом доме на берегу реки, в леспромхозовском поселке, вели хозяйство, держали огород. Проблем особых тетке Эля не доставляла, училась хорошо. После школы без труда поступила в институт в городе, пообещав после получения диплома непременно вернуться домой, чтобы «покоить теткину старость». Та и в самом деле уже с трудом справлялась с большим хозяйством, с нетерпением поджидала и ее, и своего долгожданного покоя. Хотелось ей, конечно, и внуков понянчить, но на Элино замужество особо она не надеялась. Слишком уж неброской, неказистой была ее племянница. Наверное, вся в ее горемычную сестру, Элину маму, у которой, как говаривала тетка, отродясь и кавалера-то никакого не водилось. Как она ухитрилась еще и Элю родить – одному Богу известно...

А вот с борщом она опоздала, не успела накормить Игоря. Полчаса назад забежал, обнял прямо в дверях, сказал, что его не будет два или три дня, потому как неожиданно подвернулась очень выгодная халтура – перегнать чью-то машину в другой город. Деньги им были и правда очень нужны, съемная квартира стоила безумно дорого, но три дня – это так долго! Вот едет сейчас голодный, наверное. А она так старалась, варила для него этот борщ... И в институт не надо идти, сейчас у них идут только консультации, дипломная работа у нее уже написана, так, по мелочи кое-что еще осталось. Что она здесь будет делать без него? Надо же, прошло каких-то десять дней, а у нее такое чувство, будто они уже очень давно живут вместе, будто она всегда, всю свою жизнь варила ему борщ, стирала его рубашки...