...и мать их Софья - Колочкова Вера Александровна. Страница 20

Интересно, если она умрет, кто-то будет о ней плакать? По-настоящему, искренне, без показушного горя? – вдруг подумалось ей. И тут же вспомнилось, как умирала мама. Врачи обнаружили у нее рак в самой последней, запущенной стадии, но сильных болей она не чувствовала, диагнозу не верила. Скрутило ее лишь за два месяца до смерти, жестоко, до черноты. Соня ездила к ней каждый выходной. Утром приезжала, вечером – обратно. Что-то привозила, лекарства, продукты, что-то говорила, но ничего не чувствовала. Еще подъезжая к дому матери, она думала о том, как скоро удастся уехать от этого кошмара, от этого вида смерти. Она понимала, что надо бросать все свои дела и быть с матерью, отдать дочерний долг, понимала, что просто обязательно надо... И не могла. Все собиралась и тут же придумывала причины, по которым ну никак она не может остаться: Мишка в институт поступает, экзамены сдает, Машка еще крошка совсем, Сашка сидит дома с растянутыми связками... Так и не побыла она с матерью, не ночевала с ней ни одной ночи, не ходила за ней по дому, не видела, как бьется она лбом о стену от боли, отчаяния и ужаса... Однажды, в одно из воскресений, мать попросила Соню принести ей арбуз, хотя уже давно есть ничего не могла, организм не принимал. Соня сходила на рынок, долго и тщательно выбирала, словно от степени сладости и спелости этого арбуза зависело и ее выполнение дочернего долга. Придя с рынка, тихо вошла в комнату к матери. Она лежала на кровати, вся вытянувшись, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками, с жуткими ссадинами на лбу. Соня, прижимая к груди арбуз, долго стояла над ней, боясь пошевелиться, не зная, что делать, ничего, кроме страха, не испытывая, пока не скрипнула громко половица под входящим в комнату Игорем. Мать открыла глаза, долго смотрела на нее странным отстраненным взглядом, будто уже оттуда, будто это она видела Соню, а Соня ее – нет... На похоронах Соня не плакала. То есть для людей плакала, конечно, но скорее от страха перед фактом свершившегося события, от черных платков, от скопления народа, от вида вырытой в сырой глинистой земле могилы, да еще для того, чтоб плохо о маме не подумали, будто ее дочь не любит. Душевной же потери и пустоты, которую испытывают в этот момент любящие дочери, в себе так и не прочувствовала...

«Нет, они меня любят! – отчаянно забилось сердце. – И Мишка, и Сашка, и Машка – они меня любят!» Сразу стало почему-то очень стыдно, будто она спорила об этом с матерью, будто пыталась ей то ли что-то доказать, то ли оправдаться... Но ведь раньше ей никогда и не думалось об этом, не видела она себя так четко стоящей над ней, умирающей, с этим дурацким арбузом в руках!

Словно пытаясь убежать от нахлынувшего непонятного и незнакомого чувства стыда, она быстро встала с дивана, вышла на кухню. На диванчике вокруг стола сидели обе ее старшие дочери в обществе Майи с Димкой, пили чай, громко и озабоченно переговариваясь. Увидев вошедшую Соню, сразу замолчали. Соня уловила лишь конец Сашкиной фразы:

– ...Может, сочинила все! Не верю я ей!

– Кому ты не веришь, дочь? Мне?

Вопрос прозвучал неожиданно агрессивно. Сашка вспыхнула, потом заморгала растерянно, но через секунду уже пришла в себя, словно вспомнив, что ее голыми руками не возьмешь и врасплох не застанешь, и обратилась к матери уже спокойно, с долей снисходительности:

– Мам, ты как себя чувствуешь? Тебе чаю налить? Может, съешь чего-нибудь? Ты такая бледная, зеленая совсем... Тебе плохо?

Соня, игнорируя Сашкины вопросы, села за стол, выжидательно посмотрела на Мишку:

– Новости есть какие-нибудь?

– Звонил тот капитан, который был у нас утром... Выспрашивал все про папу, приметы там, номер машины, паспортные данные... Они думают, что это он ее увез! Его будут искать! Мам, может, надо рассказать?..

– Нет! Это только мое дело и никого больше не касается! И обсуждать со всеми это не надо!

Повисла неловкая, тяжелая пауза. Соня поискала взглядом сигареты, увидела полупустую пачку на подоконнике. Молча прикурила. Димка сидел, грустно и жалостно смотрел на Мишку. Глаза его сквозь толстые линзы очков казались огромными, печальными, как у юного принца из Машкиного альбома с рисунками. Майя низко опустила голову, уперлась взглядом в свои ладони, лежащие на столе, одна на другой, смотрела на них сосредоточенно, будто прочитывала что-то важное, требующее внимания.

Соня по-прежнему молча курила, в голове было пусто. Чего они от нее хотят? Ну, пусть найдут Игоря, пусть он сам им скажет, что и как... Какая разница, от кого они узнают, что Машенька не его дочь? Разницы-то никакой...

Первым нарушил молчание Димка. Обращаясь к Мишке, тихо сказал:

– Я пойду, наверное... Проводи меня до автобусной остановки.

– Ребята, я с вами, – встрепенулась Майя. – Мне далеко ехать... – Потом, обернувшись к Соне, виновато сказала: – Я позвоню тебе вечером. А завтра приеду снова. Я лекарства все дома оставила, давление поднялось, боюсь, слягу тут у тебя...

– Маечка, я провожу... – быстро подскочила с места Сашка.

Соня, будто не слыша, вдруг обратилась к Мишке:

– А ты не пыталась эту девочку разыскать, ну, Игорь с которой... У которой он теперь... Может, она у кого-нибудь адрес оставляла? Ты у всех спрашивала?

– Ну конечно, у всех, мамочка! Никто ничего не знает... Я и в деканат ходила, и девчонкам строго-настрого наказала: как Элька в институте появится – сразу хватать ее и разыскивать меня...

Соня снова замолчала, сидела сердитым воробышком, втянув голову в плечи.

Хорошо, что все уходят. Пусть уходят. Ей надо побыть одной. Пусть снова навалятся стыд, страх, тоска, отчаяние, но ей надо самой в себе разобраться. Покопаться, как говорит Майя. Снова запустить крутящуюся назад, в прежнюю жизнь, пленку и смотреть, как кинохронику прошлых лет, но уже из сегодняшнего дня, когда все видится по-другому и прошлые предметы гордости вызывают или грустную улыбку, или жгучее чувство стыда...

А вдруг Машку и правда увез Игорь? Ну если на минутку только допустить, что вот он взял и соскучился, и увез, чтоб она поволновалась, чтоб пересмотрела всю их жизнь, чтоб взглянула на него другими глазами? Да чего уж врать себе про другие глаза, чтоб вообще посмотрела в его сторону?

А она ведь действительно не помнит, как в последнее время он выглядел. Приходил поздно вечером, ужинал тихо на кухне, один или с Мишкой, которая выходила к отцу составить компанию, разогреть для него еду, выпить с ним чашку чая, просто посидеть, поговорить ни о чем. Утром уходил рано, Соня еще спала крепко, бесшумно сворачивал постель со своего раскладного кресла в углу комнаты. Когда она просыпалась, уже ничего не напоминало о его ночном присутствии в квартире, даже его чашка стояла вымытой на посудной решетке. Деньги, оставляемые Игорем всегда в одном и том же месте, под красной индийской вазой, воспринимались Соней как что-то само собой разумеющееся, существующее вне зависимости от присутствия в ее жизни мужа. Денег иногда бывало очень мало, только-только свести концы с концами, бывало и побольше, когда можно что-то заначить, приберечь на безденежье или на приятную покупку. Иногда появлялись под вазой и достаточно крупные суммы. Она никогда не спрашивала у него, откуда они взялись и как ему достались, так же никогда не возмущалась и маленькими суммами – ее все устраивало. Она всегда чувствовала свою маленькую свободу, ограниченную пространством своей квартиры, и это ощущение свободы переносила и на Игоря, и на дочерей: если ей так хорошо, значит, и им так хорошо, ведь они же тоже свободны... Господи, ну почему она такая слепая, почему не разглядела опасности, жила только своими внутренними ощущениями? Не видела, не слышала, не понимала... Он же мужчина, в конце концов, хотя бы про супружеский долг она должна была помнить! Мало ли, что он ей неприятен! Физиологию еще никто не отменял... Тысячи женщин живут с нелюбимыми мужьями, а те и не догадываются о том, что нелюбимы!

Ругая себя, Соня понимала, что лишь наполовину искренна сама с собой. На самом деле она часто думала о том, что стоит иногда изобразить из себя и внимательную жену, и страстную женщину, ждущую от мужа ночных удовольствий, да все как-то переносила начало спектакля на более поздние сроки, не хотелось ей играть, ну хоть убей, не хотелось... А ведь наверняка этой кругленькой девочке, которая увела ее мужа, совсем нет необходимости играть, изображать внимание и страсть, у нее все это есть свое, природное, настоящее, и, уж наверное, более притягивающее, чем броская красота или накопленная с годами сумма никому не нужных книжных знаний. Но ведь другие-то играют! И бывает, даже так увлекаются, что и не различают уже, где сцена, а где – зрительный зал. И привыкают, и ничего, живут себе и живут! «А почему я не смогла? Почему я решила, что Игорь – это навсегда, как природная данность, как дождь – летом, а снег – зимой? А любить его вовсе и не обязательно... Вот и получается закон равновесия: если не умеешь любить – тогда плати! И если я хочу вернуть свою комфортную жизнь – надо научиться говорить о любви, научиться изображать заботу, интерес, внимание, верность... Чего там еще? А, да... страсть, ревность, обиды...»