Нефритовые сны - Неклюдов Андрей. Страница 12

В Эле я находил всех тех девочек, женщин, каких знал и о каких грезил – Настю, Эмму, Вику, и старшеклассницу с четвертого этажа родительского дома, и мою маленькую безымянную подружку из романтических сновидений мальчишеской поры, и тех роскошных недоступных полубогинь с репродукций старинных картин, и тех покорных, немного странноватых красавиц, каких я любил и ласкал в своих более поздних снах.

Они все смотрели на меня ее глазами, ласкали меня ее руками, и я, обнимая ее, обнимал их всех. С Элей последовательно, шаг за шагом, но с ошеломляющей и фатальной быстротой стали обращаться в реальность мои самые безумные фантазии.

Первым звеном в этой цепи стал «бархатный» секс, как называл я оральные ласки. Именно с Элей мы достигли в нем того высочайшего уровня, той открытости и свободы, каких мне не удавалось достичь с другими и какие до сей поры казались возможными только в воображении и снах. (Хотя никогда я не забывал и наш первый опыт с Аленкой.)

По обыкновению, Эля сперва уклонялась, хотя в ее зрачках уже зажегся огонек дьявольского искушения, укрощать который ей, очевидно, становилось все труднее и труднее, и вот однажды она вся, разом, раскрылась для моих ласк, забыв ложный стыд. Лицо ее, когда в изумлении от новых изысканных ощущений она приподнимала голову, чтобы взглянуть на меня, было бледно и искажено гримасой, прекраснее которой я ничего еще не видывал. Я приостановился, зачарованный.

– Ну же… – со слабой улыбкой простонала она. – Не отлынивай.

Не знаю, как я не умер от разрыва сердца в тот первый раз, когда она, сидя сверху на моей груди, продвигалась по мне – все ближе и ближе, с томительной медлительностью, дразня меня и себя, приближалась к самым моим губам, и я, прежде чем потерять себя, забыться в безудержной страсти и нежности, видел перед собой полураскрытый нежнейший бутон, отдающий сдобой и дурманом. Я едва не лишался рассудка от мысли, что это явь, что этот бутон предназначен мне, что он ждет моих трепетных касаний.

С того вечера Эля вновь и вновь жаждала повторения испытанного. Всякий раз ее пальцы мягко, но настойчиво направляли мою голову в желанную область, и я блаженствовал от этой ее настойчивости, ее очаровательного бесстыдства.

Да, как в давних моих мальчишеских грезах, так теперь в нашем с Элей полуреальном мире земные законы и запреты утрачивали силу. Вместе с одеждами мы сбрасывали с себя последнюю тень стыда и неловкости. Эля усаживалась, например, мне на шею, я обхватывал руками ее упругие ноги, поцеловав попутно одну и другую, и катал ее голышом по квартире, даже подбегал смеха ради к раскрытому настежь окну. Я ложился навзничь на скользкий паркет, а она выполняла надо мной поперечный шпагат (тут же вспоминаю, как в детстве проезжал на санках между расставленных ног подружек, хотя те и были в штанах, да к тому же зимних). Мы завязывали один другому глаза синей атласной лентой. И вот я кружил по комнате, натыкаясь на подыгрывающие хозяйке предметы, пытаясь поймать ее саму, невидимую и голую, по легкому дуновению, по запаху стремясь проследить ее беззвучные перепархивания. В свою очередь Эля, слепо расставив руки и плотоядно приоткрыв рот, ловила меня, а я старался легонько шлепнуть ее по попке или даже поцеловать и быстро отскочить. Мы пробовали одновременно доставлять друг другу оральное наслаждение, превращаясь в диковинную буддийскую фигуру, в клубок тел, ног и рук. И в эти фантастические минуты предельной оголенности и нежнейшего пения нервов мне чудилось, будто мы и впрямь единое, само себя ласкающее обоеполое существо.

А еще, экспериментируя, мы по предварительной взаимной договоренности, прерывали, бывало, нашу близость почти на самом ее пике. Элино – оторванное от моего, переполненное любовью – тело уезжало на работу, а мое – невероятно чувствительное, как будто лишенное кожи – отправлялось бродить по городу. Но удивительное дело: наша связь ни на миг не прерывалась, на каком-то ином уровне продолжалось весь день незримое творение любви. Наша страсть сочилась из нас, постепенно увеличивая напор, как сочится под давлением вода сквозь преградившую поток плотину. Малейшая мысль о любимой подбрасывала мои чувства к самому небу. Весь мир казался невероятно эротичным, возбужденным, даже трепещущие деревья, даже вихрящиеся и сталкивающиеся в небе облака. Не знаю, что при этом выражало мое лицо, но встречные женщины бросали на меня растревоженные шальные взгляды. И Эля признавалась, что в такие дни все сделки у нее проходили «на ура», а мужчины терлись вокруг, как наэлектризованные.

А вечером!.. Захлебнувшись в объятиях, соединившись, слившись наконец в одно, мы жадно глядели друг другу в глаза и, пока только лишь глядя в глаза – только лишь глядя в глаза! – едва не плакали от пронизывающих нас тончайших вибраций, сродни тем, что выступают предвестниками мощнейшего землетрясения.

Мне нравилось в ней все. Нравилось войти в ванную в момент, когда она, слегка расставив ноги, добросовестно орошала рассыпчатой струей из душа свои сокровенные места и, полу отвернувшись при моем появлении, с напускным жеманством брызгала в меня водой. Или когда она, увлекшись, забыв о моем присутствии, любовно смазывала перед зеркалом свое тело кремом, остаточный аромат которого, смешанный с влекущим запахом ее самой, я буду потом вдыхать, скользя щекой по упругой гладкой поверхности ее ноги. А ее аккуратные гладенькие ступни – о них впору слагать оды! А запах женской плоти, оставляемый ею на мне как напоминание о минутах счастья! А ее страстные покусывания меня в плечо и шею в пылу наших жарких схваток! А ее голосистое бесподобное пение, о котором я уже упоминал!..

– Я твой музыкальный инструмент, – нарочито скромно говорила она после в ответ на мое восхищение. – Именно ты, касаясь губами, извлекаешь из меня эти звуки. Ты бы мог выступать со мной в концертных залах.

И мы хохотали, представляя себе такой концерт.

– Если так, то ты очень чувствительный инструмент, – замечал я с любовью. – И очень звонкий!

– Ты знаешь, что он еще долго после тебя звучит? Сам по себе, хотя и не слышно, но очень, очень долго после того. Я даже не могу из-за этого пописать.

О, мой божественный музыкальный инструмент, моя сладкозвучная вайна!

Лист XXI

По утрам, если позволяло время, я помогал ей одеваться (точнее сказать: я ее одевал). Сперва я делал это, отчасти забавляясь, отчасти повинуясь нечаянно пробудившейся во мне заботливости. Но вскоре это превратилось для меня в приятную потребность, в особое удовольствие – прилаживать, застегивать со спины ажурный, похожий на две цветочные чашечки лифчик, кольцом продвигая вверх кисти рук, легонько разглаживать паутинную ткань колготок; стараясь не касаться пальцами шеи, вытянувшейся в чутком ожидании, обвить ее ниточкой бус – гематитовых, цвета мерцающей ночи, хорошо гармонирующих с ее черными волосами, или более мягких по тону – речного жемчуга; оценивающе отступить на шаг, любуясь создаваемой гармонией.

Возможно, во мне таился до поры дар костюмера. Скоро я достиг подлинной виртуозности в этом искусстве, так что Эля, поначалу от нетерпения начинавшая что-либо напевать или капризно передергивать плечами, в дальнейшем уже не противилась, послушно отдавала мне во власть то одну, то другую руку, поворачивалась, точно на подиуме, склоняла или откидывала назад голову. И от этой ее покорности, почти детской доверительности, от ее волшебного преображения в моих руках создавалась иллюзия, будто и вся она – мое творение, будто я извлек ее из своих снов, материализовал и теперь довожу до идеала.

Когда по утрам она убегала по делам службы, я тоже куда-нибудь отправлялся, так как находиться без нее в пустой квартире, где все как будто бы кричало о ней, изнывало без нее, было особенно нестерпимо. Я только бы и делал, что ходил и гладил вещи, к которым она прикасалась, как когда-то в школе гладил парту, за которой сидела моя первая любовь – Настя. (Правда, несколько раз все же пришлось провести день у телефона, отвечая по шпаргалке на нудные квартирные вопросы Элиных клиентов.)