Психолог, или ошибка доктора Левина - Минаев Борис Дорианович. Страница 15

Тогда Лева помолчал, покивал, потом отшутился, потом переключил на что-то разговор – но слова КалинкинаСтокмана остались в памяти четко, как написанные.

Женщины… Чем они-то виноваты, что мир куда-то там не туда?… Да ничем. Они уже имеют дело с готовым продуктом. И странно их в этом упрекать. Они-то как раз не быдло. Они почти никогда не быдло, Лева знал это твердо. Но дети. Их власть… Их беспредельная, безграничная власть над миром из-за детей. В этом что-то было. Лева ехал в метро и продолжал крутить раз за разом в голове эту странную стокмановскую идею.

Дети стали играть в жизни человечества какую-то удивительную, особую роль. Так раньше не было. Это сейчас так стало. Все ради детей. Кроме детей, нет никаких других надличностных ценностей. Нет никакого смысла. Дети сами стали надличностной ценностью. Но очень странной. Они никуда не ведут, никуда не развиваются как ценность. Они сами по себе, они цель внутри цели. Их матери – вот в чем все дело.

Их матери – которые больше, важнее, ценнее, дороже всего остального.

Почему у Левы нет ничего другого в жизни – нет и быть не может, кроме этих женщин, близких ему и неблизких, и кроме их детей? Что за странная карма? Мучительная, тревожная, и такая сладкая? Может быть, у него просто началось стариковская одержимость сексом – он просто цепляется за жизнь, за ее самое живое, горячее, нежное, изначальное качество?

Может быть, эту его одержимость, эту страсть к женщинам вскрыла Марина с ее беззащитной грубостью, с ее жаждой выпотрошить, выжать его до конца?

Или Лиза – тем, что уехала, оставила пустое место, которое невозможно заполнить? Или Даша – тем, что создала в его жизни этот удивительный, ни на что не похожий страх любви?

В любом случае, в этом есть что-то ненормальное, и он должен с этим справиться, как-то взять себя в руки, перестать быть зависимым, перестать думать об этом – правильно Марина говорит, – как-то переключиться, сойти с этих рельс, найти что-то другое, стать нормальным, нормальным мужиком.

Он не заметил, как доехал до «Улицы 1905 года» и вышел на улицу из круглого вестибюля.

На уличных часах было без пятнадцати восемь…

Еще вечер.

Еще целый вечер, с тоской подумал Левин.

Рано утром 6 августа в квартире Левы Левина раздался неприятный звонок.

Звонила Лиза, его бывшая жена, из Америки с какими-то поручениями. Поручения он все выполнил, но вечером, уже возвращаясь домой от метро, вдруг вспомнил ее последние слова:

– Ты слышал, что Путин сказал про военные кафедры? Слышал? Ну вот так-то. Значит, я была права? Ну скажи – да или нет?

… Необъяснимый страх Лизы перед Путиным долгое время его забавлял, но потом он понял, что смеяться тут вообще-то не над чем. Это был глубоко укорененный страх, устойчивый, привычный, руководящий человеком – все как в учебниках.

Бояться Лиза начала сразу, как только увидела нового президента по телевизору. Она прямо так и сказала:

– Слушай, я его боюсь.

– Чего это? – удивился Лева. – Это же гарант стабильности. При нем, говорят, все хорошо будет.

– Кому-то хорошо, – загадочно сказала Лиза, – а комуто, может, и очень плохо. Ты посмотри на его лицо…

Лева внимательно присмотрелся к Путину, но ничего демонического в нем не обнаружил. Обычный майор…

– Ну что ты всегда со мной споришь! – возмутилась Лиза. – Вот лишь бы не согласиться, лишь бы на мое «да» сказать свое «нет»! Ну попробуй хоть раз в жизни быть объективным. Попробуй не ставить сразу жену на место, а вдуматься в то, что она говорит.

– Ну и что она говорит?

– А она говорит, что у него что-то страшное в лице есть! – сказала Лиза и для пущей убедительности ткнула пальцем в телевизор. – Какие-то черты лица… тяжелые, странные, не находишь? Этот лоб, эти складки губ… Как у Акакия Акакиевича! – озарило Лизу.

Леве сделалось как-то неприятно на душе. Все мы, как говорится, не красавцы, у всех есть физические недостатки. Но зачем же так-то? Это все-таки живой человек, личность, тем более умная личность, неординарная…

– А откуда тебе это известно? – возмутилась Лиза. – Ну что ты сразу выкручиваешься? Подлаживаешься? Ничего такого я не сказала. Просто это мое первое впечатление… Могу я о нем сказать? Или уже нет?

– Можешь-можешь, – примирительно сказал Лева. – Просто я не пойму, чего его бояться? Он же там, где-то далеко…

– А вот увидим, – загадочно сказала Лиза и с тех пор торжественно и мрачно молчала, когда смотрела телевизор, лишь иногда разражаясь гневными восклицаниями.

Одно успокаивало Леву в этой ситуации – Лиза, как и все женщины, была бесконечно далека от политики. Конечно, ей не нравился общий советский стиль, который как-то незаметно воцарился на голубых экранах, царственная загадочность, которую вновь обрели все чиновники, включая постовых милиционеров, война в Чечне, теракты, захваты заложников, взрывы в метро и прочая, но, в конце концов, конкретно ее жизни и жизни детей это, слава богу, не касалось, и настоящего страха до поры до времени не было – пока однажды она не сказала, глядя в окно:

– Слушай, я поняла. Он хочет забрать наших детей в армию.

Леву напугала в тот раз ее тихая интонация. Не гневная, не презрительная, а тихая и задумчивая. Он попытался купировать этот страх сразу, мгновенной реакцией:

– Что значит «забрать»? А мы не отдадим.

Но она помолчала и, не взглянув, повторила:

– Он заберет. Вот посмотришь.

Тогда и родилась идея про дядю Лёню, про американский университет Верджин…

Так что можно сказать, что это Путин развел Леву с Лизой. Но зато он же устроил их детей учиться в Америку.

Лева пересек улицу Заморенова (теперь на месте бывшего пьяного магазина был «Макдональдс», а «Башмачок» переименовали в «Мир обуви»), прошел еще метров сто до своего дома и свернул во двор.

Он в очередной раз глянул под окна первого этажа, где когда-то старушки разводили палисадники, всякие цветы и кусты, и где они ловили шмелей с хромым Женькой. Палисадников уже давно не было, редкая трава, земля, какой-то неопределенный мусор и зачем-то, как и раньше, ржавый низкий железный заборчик.

Двор был пуст, и Лева решил чуть-чуть посидеть на лавочке, покурить… Он так делал часто, это была, вообщето говоря, такая игра – Лева надеялся встретить во дворе какое-нибудь привидение из прошлой жизни, какое-то смутно-знакомое лицо, увидеть детей, которые так же, как они с Колупаевым когда-то, будут бродить между гаражом и котельной, втыкать ножички в землю, валяться на траве, что-то орать, – но детей никаких не было, ни со смутно-знакомыми лицами, ни просто детей, двор как-то скрючился, сузился, исчез почти, только иногда выходили старушки, но старушек Лева стеснялся так же, как в детстве, спрашивать у них ему было нечего, никаких имен и фамилий он не знал, а ждать, что они сами его признают и что-то там расскажут – глупо. Как можно узнать мальчишку почти через сорок лет? И кто его может узнать?

И все-таки в этом ожидании привидений что-то было. Лева осознавал всю глупость и некую избыточную мечтательность этого занятия, но предавался ему регулярно. В этих своих медитациях на лавочке он уже достиг некоторых успехов. Например, сейчас ему казалось, что двор дышит. Он дышал старыми кирпичами, как жабрами. Хотя старых кирпичей было-то уже немного: вросший в землю, заваленный мусором гараж отца Сереги-маленького, действующая до сих пор котельная, трансформаторная, заколоченный железом забор, за которым раньше был странный военный завод, а теперь какая-то пустота, – но изо всех этих стен дышали кирпичи, все эти кирпичи дышали Леве в лицо, как бы узнавая его, но как-то очень тихо. Это дыхание приносил ветер, слабый, невзрачный, ковырявшийся у его ног.

Вдруг Лева и в самом деле увидел детей. Лет по десять, наверное. Два мальчика.

Больше того, дети приближались к нему. Это была уже настоящая удача. Он бросил сигарету и стал ждать. Дети шли странно, прерывисто, раскачиваясь в разные стороны. Наконец, Лева разглядел, что один крепко держит другого за куртку и не отпускает, а тот пытается вырваться.