Женщины в любви - Лоуренс Дэвид Герберт. Страница 135

Они часами разговаривали о литературе, скульптуре и живописи, с нежностью говоря о Флаксмане, Блейке и Фусели, и забавляясь беседами о Фейербахе и Берлине. Они могли бы говорить об этом всю жизнь, они чувствовали, что вновь переживали, in petto, жизненные пути великих творцов. Но они предпочитали оставаться в восемнадцатом и девятнадцатом веках.

Они говорили на смеси разных языков. За основу оба брали французский. Он большую часть своих фраз заканчивал на плохом английском, она же искусно вплетала немецкую концовку в каждую свою фразу. Этот разговор доставлял ей особое удовольствие. В нем было много странной причудливой экспрессии, подтекста, уклончивого смысла, двусмысленной туманности. Она ощущала чисто физическое наслаждение, выхватывая нить разговора из разно окрашенных фраз, произносимых на трех языках.

И все это время они оба ходили вокруг да около, нерешительно порхая вокруг огня некоей невидимой истины. Он хотел этого, но ему мешала неизбывная леность. Ей тоже этого хотелось, но в то же время ей хотелось отсрочить это, отложить на как можно более дальний срок, потому что она все еще испытывала жалость к Джеральду, потому что их еще связывала некая нить. И что еще хуже, когда она думала о нем, в ее сердце звучали отголоски сентиментального сочувствия к самой себе. Из-за того, что между ними было, она ощущала себя привязанной к нему некими неподвластными времени, невидимыми нитями – из-за того, что было, из-за того, что он пришел в ту ночь к ней, пришел в ее дом в глубочайшем отчаянии, из-за того, что…

А Джеральд с каждым днем все с большей ненавистью думал о Лерке. Он не принимал его всерьез, он просто презирал его, особенно потому, что видел, что его влияние уже проникло в кровь Гудрун. Именно это приводило Джеральда в бешенство – ощущение, что жилы Гудрун наполнены Лерке, его существом, что он властно растекается по ее организму.

– И чего ты так стелешься перед этим гаденышем? – совершенно всерьез поинтересовался он однажды у нее.

Потому что он, истинный мужчина, не видел ни единой привлекательной или сколь либо значимой черты в Лерке. Джеральд пытался найти в нем хоть что-нибудь привлекательное или благородное, что обычно так ценится женщинами. Но в нем ничего этого не было, он, подобно насекомому, вызывал лишь гадливость.

Гудрун густо покраснела. Вот такие выпады она ему и не прощала.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – Боже мой, какое счастье, что я нетвоя жена!

Пренебрежительно-презрительные нотки в ее голосе задели его. Он замер, но тут же взял себя в руки.

– Скажи мне, просто ответь, – повторял он снова и снова угрожающе-сдавленным голосом, – скажи мне, что в нем завораживает тебя?

– Ничто меня не завораживает, – ответила она с холодным, неприязненным простодушием.

– Нет, завораживает! Этот иссохший змееныш завораживает тебя. Ты словно птичка, готовая упасть ему в пасть.

Она взглянула на него мрачным, гневным взглядом.

– Я не собираюсь слушать, как ты разбираешь мое поведение, – сказала она.

– Неважно, собираешься ты или нет, – отвечал он, – это не меняет того факта, что ты готова пасть ниц и целовать ноги этому таракану. А я не буду тебя останавливать – давай, упади, осыпь его ноги поцелуями. Но я хочу знать, что тебя к нему привлекает, что?

Она молчала, черная ярость не давала ей вымолвить ни слова.

– Да как ты смеешь меня запугивать, – вскричала она, – как ты смеешь, ты, землевладелец чертов, ты, мерзавец! Кто, по-твоему, дал тебе право так со мной обращаться?

Его лицо было бледным и сияющим, и по блеску в его глазах она поняла, что она в его власти – во власти волка. А поскольку она оказалась в его власти, она так возненавидела его, что удивлялась, как это она его не убила до сих пор! В мыслях она уже давно уничтожила его, стерла его с лица земли.

– Дело не в праве, – сказал Джеральд, садясь на стул.

Она смотрела, как меняется его тело. Она наблюдала, как двигалось это скованное, механическое тело, наблюдала, точно в бреду. Ее ненависть отдавала смертельным презрением.

– Дело не в том, какие права я имею на тебя – хотя кое-какие права у меня есть, не забывай. Мне нужно знать, мне просто нужно знать, почему тебя так тянет к этому подонку-скульптору, что сейчас сидит там, внизу? Что в нем есть такое, что превращает тебя в смиренного волхва, готового поклоняться ему? Мне хочется знать, чьи следы ты целуешь?

Она стояла возле окна и слушала. Потом обернулась к нему.

– Правда? – сказала она своим самым тихим, самым язвительным тоном. – Ты хочешь знать, что в нем такого есть? Да просто он умеет понимать женщину, просто он не тупица. Вот и все.

Странная зловещая животная улыбка пробежала по лицу Джеральда.

– Но каково это его понимание? – спросил он. – Это понимание блохи, прыгающей блохи с хоботком. Почему ты должна униженно пресмыкаться перед идеями блохи?

Гудрун мгновенно пришло на ум изображение блошиной души, выполненное Блейком. Ей хотелось бы примерить его на Лерке. Конечно, Блейк был еще тем клоуном! Но она должна была ответить Джеральду.

– Ты считаешь, что идеи дурака интереснее идей блохи? – спросила она.

– Дурака! – эхом повторил он.

– Дурака, самовлюбленного дурака! Dummkopf, – ответила она, ввернув немецкое словечко.

– Ты считаешь меня дураком? – воскликнул он. – Ну, уж лучше я буду таким дураком, какой есть, чем стану таким, как та блоха внизу.

Она взглянула на него. Его беспросветная, слепая ограниченность надоела ей, она мешала ей быть собой.

– Ты выдал себя с головой, – сказала она.

Он сидел и только удивлялся.

– Скоро я уеду, – сказал он.

Она повернулась к нему.

– Запомни, – сказала она, – я ни в чем от тебя не завишу, ни в чем! Ты устраиваешь свою жизнь, я свою.

Он задумался над этим.

– То есть ты хочешь сказать, что с этого мгновения мы с тобой – чужие люди? – спросил он.

Она остановилась на полуслове и вспыхнула. Он загонял ее в ловушку, схватив за руку. Она развернулась к нему.

– Мы никогда, – сказала она, – не сможем быть чужими друг другу. Но если хочешь что-нибудь сделать без меня, то я хочу, чтобы ты понял, что ты волен это сделать. Не обращай на меня ни малейшего внимания.

Даже такого слабого намека на то, что она нуждается в нем и зависит от него, было достаточно, чтобы раздуть в нем пламя страсти. В его теле произошла перемена – горячий расплавленный металл непроизвольно заструился по его жилам. Его душа застонала, согнувшись под таким бременем, но ему это нравилось. Он призывно взглянул на нее просветлевшими глазами.

Она мгновенно все поняла и содрогнулась от ледяного отвращения. Как он мог смотреть на нее такими прозрачными, теплыми, призывными глазами, желая ее даже теперь? Разве того, что они наговорили друг другу, не достаточно, чтобы развести их миры в разные стороны, навеки сковать их в разных концах света? Но возбуждение преобразило его, и он сидел, охваченный желанием.

Она смутилась. Отвернувшись, она сказала:

– Я обязательно скажу тебе, если захочу что-нибудь изменить… – и с этими словами она вышла из комнаты.

Он остался сидеть, охваченный горьким разочарованием, которое, казалось, мало-помалу разрушало его сознание. Однако инстинктивно он продолжал сносить ее пренебрежение. Он еще очень долго сидел, не шелохнувшись, ни о чем не думая и ничего не понимая. Потом он поднялся и пошел вниз сыграть партию в шахматы с одним из студентов. Его лицо было открытым и ясным, в нем была какая-та невинная laisser-aller, которая больше всего обеспокоила Гудрун и пробудила в ней страх и одновременно глубокую ненависть к нему.

Именно тогда Лерке, который никогда не задавал личных вопросов, начал расспрашивать ее о ее положении.

– Вы ведь вовсе не замужем, не так ли? – спросил он.

Она пристально посмотрела на него.

– Ни в коей мере, – ответила она, взвешивая слова.

Лерке рассмеялся, и его лицо причудливо сморщилось. Жидкая прядка волос спадала ему на лоб, и Гудрун заметила, что его кожа, его руки, его запястья, – все было прозрачно-коричневого цвета. Его руки показались ей невероятно цепкими. Он напоминал ей топаз, такой коричневатый и прозрачный.