Маркетта. Дневник проститутки - Нотари Гумберто (Умберто). Страница 6

Я поняла, что что-то случилось, и спросила:

– Генерал, что с вами?

Глухой шум возобновился, и генерал так стремительно вскочил на ноги, словно его укусила змея.

И тогда я заметила, как из его панталон стекали на лакированные ботинки ручейки лившейся, как из внезапно открывшегося кратера, лавы. Я принялась звонить, что было силы, и, когда испуганная мадам Адель наконец вбежала, я указала ей пальцем на это исключительное зрелище. При виде дивана, подушек и ковров, превращенных в нечто вроде гидрографической карты, мадам Адель, любившая свою мебель, как скупой свое золото, совсем взбесилась.

– Sacrenom, mon general! [4] – воскликнула она. – Вы ведь не на поле сражения у Кустоцы!

Старый солдат, еще продолжавший сидеть в кресле, словно ожидая перерыва, встал, проведя рукой по влажному от пота лбу, мельком посмотрел на ковер, на меня и мадам Адель:

– Мы, – ответил он взволнованным голосом, в котором гордость сочеталась с внутренней тревогой, – мы создали Италию…

Но он не мог продолжать, так как новый приступ заставил его схватиться руками за бока и сжать зубы в отчаянном усилии сдержаться.

21-е декабря.

Рождество приближается. Я жду его без всякого волнения, несмотря на все приготовления и болтовню моих товарок, которые уже целых две недели заняты бесконечными вычислениями, проектами, закупками и заговорами, точно провинциальные дамы в ожидании единственного в городке общественного бала.

Каждая начинает прежде всего с обозрения своих финансов; каждая чувствует почему-то необходимость иметь к этому дню больше денег, чем во всякое другое время; поэтому все стараются реализовать всю свою скопленную наличность и учесть признательность своих друзей и клиентов.

Со всех сторон я вижу журналы мод и поставщиков всякого рода.

Туалет был предметом забот в течение целой недели: качество, цвет, крой – все бесконечно долго обсуждалось; и все это делалось в ожидании великого дня, вернее, великой ночи, так как самый важный момент этого события отмечен именно в ночь на Рождество.

С шести часов вечера, согласно установившемуся обычаю, дом закрыт для всех и мы, как и все труженики, проводим эти двадцать четыре часа всеобщей радости в полном покое.

В девять часов начнется ужин, после которого последует бал.

Каждой из нас разрешено пригласить мужчину, избранника сердца, и любезно (употребляя это выражение в том смысле, какой ему придают актрисы, когда они поют с благотворительной целью) предложить ему после ужина и танцев наслаждения алькова… до шести часов следующего дня, когда торговля снова начнется.

Эти происходившие вокруг меня хлопоты мало-помалу расстроили мне нервы.

Почему? Рождество… Но разве это не такой же день, как и все прочие? Двадцать пятое, двадцать шестое декабря – что это мне говорит? Почему я должна одеваться с большей заботливостью и большей элегантностью? Для кого? О ком я должна думать? Кто обо мне думает? Кого я жду? Чего я жду?

Мадам Адель спросила меня:

– Ты что же, никого не приглашаешь?

– Кого я могу пригласить? Все имеют любовников, все думают, что они имеют единственного, все любят – но я нет: я имею тысячу любовников, но у меня нет «единственного». Разве я хотела бы иметь его? Зачем мне эти размышления? Почему я над ними не смеюсь?

Маркетта! Я – Маркетта, я… смотри-ка, у меня, кажется, не хватает смелости сказать, что я – проститутка!

22-е декабря.

Сутолока продолжается. Я вижу, как мои товарки входят и выходят с пакетами всевозможных размеров и форм; в их манерах и разговорах чувствуется какая-то лихорадочность, словно эти создания слегка помешались.

Они рассеянны, озабочены, веселы, смешны.

Они меня в самом деле смешат.

И говорят они совсем другим языком: как девочки, как хозяйки, как сестры, как невесты. Ни жаргона, ни сальностей, ни вульгарных шуток.

Они по горло заняты делами, поручениями, приготовлениями.

У всех в руках я замечаю книжки сберегательных касс и банковские билеты, скомканные и увязанные в носовые платки.

Все расспрашивают меня относительно купленных вещей и советуются о покупках предстоящих. Кора просила меня пойти вместе с ней, чтоб помочь делать покупки.

Я согласилась.

От сапожника мы отправились к корсетнице, от корсетницы в парфюмерный магазин, оттуда в магазин белья, к цветочнице и так далее.

Она входила и выходила как автомат, вся охваченная одной властной мыслью, не видя толпы, не замечая людей, не отвечая на улыбки, вызванные эксцентричным, выдававшим ее нарядом; она походила на невесту накануне свадьбы.

Мы вошли в магазин, где продавались трости, безделушки и художественные вещицы.

– Позвольте мне красивый мужской бумажник, – сказала она приказчику. А затем обратилась ко мне: – Посоветуй-ка, Маркетта, какой бы ты выбрала?

– Для кого это?

– Для него …

Она выбрала бумажник из красного сафьяна с серебряными углами, прекрасной работы. Выходя, она воскликнула, по-видимому, продолжая вслух свою мысль:

– Действительно, прекрасная вещь! Я сюда положу билет в пятьсот франков. Как он будет доволен! Бедняжка, уже месяца два, как я ему обещала… К Рождеству!

Я подумала о цене этих пятисот франков, которые собирались изо дня в день, чтобы быть выброшенными в один момент; я думала и о том человеке, который их возьмет, может быть, даже не поблагодарив. Мне хотелось увидеть чувство стыда в улыбке окружавших нас мужчин; но в ней, кроме цинизма, ничего не было.

Затем Кора зашла к ювелиру, где купила прелестнейшее женское колечко с рубином.

– А это для кого?

– Для тебя: ты мне третьего дня говорила, что тебе нравятся «маркизы»… [5] Ведь Рождество…

Неожиданный подарок меня так растрогал, что, благодаря Кору, я едва не расплакалась.

Войдя к себе, я схватила свою сумку и снова выбежала уже одна, чтобы накупить множество всякого рода вещей: каждой по подарку.

23-е декабря.

За весь день было только трое посетителей, довольно нелюбезно принятых. Кажется, будто город опустел. Все послеобеденное время я продремала и слышала сквозь дремоту, как настраивали пианино. И для него праздник.

В салоне, где должен происходить ужин, уже приступили к уборке; он совершенно преобразился: к потолку привешены большие фестоны из бумажных лавров и роз; в углах прикреплены букеты из папоротников и пальмовых ветвей; обычные белые лампочки заменены цветными, которые пробовали почти все, чтобы судить об эффектности освещения.

– Будут также и ясли? – спросила я усиленно хлопотавшую мадам Адель. – Ведь за животными для хижины Спасителя дело не стало бы!

Мадам Адель посмотрела на меня мгновение:

– Что с тобой, Маркетта? – спросила она довольно искренним тоном.

– Что со мной? Разве я знаю? Мне страшно хочется смеяться… и плакать!

24-е декабря.

Я проснулась сегодня в полдень и заметила, что в комнате необыкновенно светло – какой-то свежий и бодрящий свет. Из окна я увидела плавно падавшие белые хлопья снега. Мне вдруг стало весело.

Потребовала свой шоколад и почту.

Мне принесли иллюстрированную открытку с анонимным приветом.

– Других писем не было?

– Ничего больше!

В другие дни я получала по шесть-семь писем и много открыток; сегодня одну только открытку. Именно сегодня мне хотелось получить их побольше.

Я сошла вниз.

Там все весело и шумно любовались огромным panettone, [6] который им принесла показать мадам Адель.

Когда явился нагруженный коробками и корзинками разносчик почтовых посылок, все бросились к нему, как стая воробьев на горсть крошек.

Я осталась на месте; я ничего не ждала… но все же тревожно прислушивалась к проверке, производимой мадам Адель.