Исповедь еврея - Мелихов Александр Мотельевич. Страница 8

За одной из границ моего первоначального мира начинался огород Айдарбековых. На пограничном столбе часто слезилась на солнце диковинно темномясая колбасина; дедушка Ковальчук насмешливо подмигивал в ее сторону: «Сейчас заржет». Есть конину, а тем более выдерживать ее на солнце, нам представлялось делом бесспорно дурацким.

Однажды мы с Гришкой и еще одним пацаном постарше собрались оттырить айдарбековского сына Айдарбека. Меня абсолютно не интересовало, за что: раз наши решили, значит надо, – в Эдемах только так. Айдарбек был сильно постарше и слыл человеком опасным; знатоки советовали одному кинуться под ноги, а остальным…

Но никто не решался сделать первое движение, и драка уже начала вырождаться в нудные препирательства. И тут я, самый маленький, зажмурившись, кинулся Айдарбеку в ноги и, клоп, впился в них пиявкой, не чувствуя ударов, а только фиксируя вспышки в голове. И Айдарбека-таки отдули!

Я могу (и очень хочу!) тянуть повествование бесконечно, как сладкий корень, хотя прекрасно сознаю, что воспоминания о босоногом детстве – один из самых несносных жанров советского казенного народничества. Но только так и удается хоть на полчаса вкусить иллюзию, будто не все проходит безвозвратно, что кое-что можно извлечь из загробного существования – пусть кривым и облезлым, как мой зеленый горшок. То, что нам по глупости кажется победой жизни, – на самом деле только мимолетный перевес памяти, на мгновение вырвавшей у тьмы какой-нибудь клочок драгоценной для нас жизни, чтобы в следующий миг кануть во тьму вместе с нами. Но лишь ради этой вспышки я, терпеливый, как археолог, складываю из исцарапанных стеклышек и истлевших лоскутьев увечный абрис моего папы Яков Абрамовича, самой бодрой в городке походкой спешащего домой по ослепительному переулку среди растрескавшихся заборов, иссохших плетней и гораздо более степенных в сравнении с ним кур, юмористически поблескивая совершенно круглыми окулярами, уменьшительными для зла и чудовищно увеличительными для добра. В пыли раскиданы ржавые разнокалиберные гири: парни, кто похуже, кто получше, корячатся под двухпудовкой. «А ну, вы, Яков Абрамович?» – подзуживает какая-то язва, – и папа без всякого видимого усилия возносит ржавую каплищу над своей бритой (Котовский) головой вверх дном, что умеет только силач Халит, ингуш.

«Да…» – выдыхают посрамленные, а папа, на ходу покрываясь шляпой, торопится к обеду, чтобы скорей бежать дальше по добрым делам: он должен был творить их беспрерывно, как крысы и фагоциты должны беспрерывно что-то грызть, иначе зубы прорастают им в мозг.

В редкие выходные дни папа сидит с нами за столом в голубой майке. А я совершенно серьезно обращаюсь к его бицепсам: «Мускулы, мускулы, походите», – и живые бугры начинают мощно перекатываться, как два гиппопотама под атласным ковром. Помню первую баню (до того меня купали в жестяной ванне) – полутемный цементный застенок и папу с жестяной, опять-таки, шайкой – только на микеланджеловских фресках я встречал такую вздутую округлую мощь. Правда, папа был еще и мохнат, как обезьяна. Вот они, евреи: снаружи безобидный очкарик, а внутри – горилла. Именно микеланджеловского Адама из провинциального Эдема тщится удержать на плаву моя пускающая пузыри память, а не беспомощного старичка, покрытого болячками, как донышко моего покойного друга. «Янкель Аврумович Каценеленбоген» – сияет с мраморной (распределительный щиток) надгробной плитки – всю жизнь для удобства окружающих он проживал не под своим именем – вот и верьте после этого евреям! При этом мой бедный, несчастный папочка и законспирироваться толком не сумел: мы с Гришкой – выражусь по-исконному – обое Янкелевичи. Слишком долго проживши отпетыми русаками, мы не сумели проникнуться украдчивым (посвящаю Солженицыну) еврейским духом, позволяющим, пряча паспорт, представляться чужим именем-отчеством.

С меня раз и навсегда хватило той сенсации, когда в моей школьной характеристике вместо Яковлевича оказался Янкелевич. И уж сколько папина родня меня журила: да кто же смотрит в паспорт, да ты же (общий восторг) ну совсем не похож на еврея, ведь, правда, не похож! Ну ни за что не догадаешься, – и припугивала: будут думать, что ты нарочно не прячешь отчество, что ты гордишься, что ты гидра сионизма…

Бесполезно было объяснять, что я не только не горжусь, а неопалимой купиной беспрерывно сгораю от стыда за свое отчество. Но позор постоянных разоблачений при любой проверке документов для меня несравненно ужасней непрестанных мелких ударов током при открытом произнесении моего отчества вслух.

Впрочем, хуже другое: мой еврейский папа и русская мама никогда не могли понять, зачем люди совершают подлости. Из-за этого-то я так никогда и не выучился дышать человеческой атмосферой – по крайней мере, главным ее ингредиентом – дележкой, завистью. Со стороны высших сил моего детства я, случалось, претерпевал обиды, но даже не нюхал предательства. Пока сам не пустил к нам эту струйку, пытаясь стать слугой народа. Но это дело другое – собственные миазмы всегда ароматны (как уборные в Эдеме).

И дедушку Ковальчука я тужусь удержать в этом мире уверенным пузатым мастеровым с молотком или паяльной лампой – да пусть и нализавшимся дебоширом, – только бы не парализованной тушей, которой изредка удаются только матерные слова, бессильной тушей, в которой исправно трудятся одни только фагоциты, вполне успешно раздувая нарыв на ступне. Мертвую ногу еще живой рукой неукротимый дед время от времени за штанину кальсон притягивал поближе и, убедившись в ее бесчувственной никчемности, из всех оставшихся сил швырял обратно, каждый раз заново расшибая ее о спинку уже вполне приличной деревянной кровати.

Ну и что такого? Нечто в этом роде ждет всех нас. А я вот все равно вижу, как дедушка после обеда (на первое борщ – «хозяин дома», на второе каша – пища наша, да, да, каша наша, щи поповы, галушки хохловы) – после обеда, значится, озорничая, хватает меня за пузо очугунелой от полувекового братания с железом набрякшей ручищей. «Ты ж его изуродуешь лапишшами своими железными!» – кричит бабушка, а дедушка вопрошает меня юмористически-грозно: «Ну, понял? Понял, отчего Антон Антоныч помер? Его, брат, бочкой задавило!»

Я уже давно, но тщетно пытаюсь дознаться, как случилось это несчастье. Антон Антонович, вроде бы, что-то сосал из лежащей бочки, а она покатилась и… Но ведь из лежащей бочки все должно еще до этого вылиться – вот повали нашу бочку… Тайны, тайны… «Наелся? Брюхо тугое? Клопа можно раздавить?» – продолжает допытываться дедушка. Ради клопа я готов рискнуть и брюхом, но клопов, когда надо, вечно не найдешь.

Моя память одерживает одну иллюзию за другой, подцепляя к утопшим все новые и новые пузырьки, надутые моей любовью. И детям своим в каждую размягченную минутку я впрыскиваю все новые и новые сведения об исчезнувшем Эдеме, и даже моя дочь-вертихвостка слушает с любопытством: ей удивительно, что папа не всегда носил очки и портфель с пиджаком, а жил в каком-то экзотическом мире с родными коровами и дедами-выпивохами. И я заныриваю все глубже, глубже, глубже, чтобы продлить хоть на один проблеск призрачную жизнь хоть еще одного черепка из навеки канувшей Вселенной…

Мой отец тоже был из породы спасателей и тоже готов был, пока кровь не хлынет из ушей, погружаться в Лету, чтобы, вынырнув, взмахнуть перед потомками мокрой рукой, зажавшей вырванный на миг у бездны ржавый горшок или клок пейсов какого-то неведомого Рувима: мой отец тоже, как баллон аквалангиста, был разрываем спрессованной любовью, а потому тоже стремился надувать все новые и новые поплавки для утопленников, но – ОН НЕ МОГ СЕБЕ ЭТОГО ПОЗВОЛИТЬ. Я могу, и вы можете, и он, она, оно, – а мой бедный папочка не мог.

Вернее, этого не позволял ему я: я яростно (яяяростно) сопротивлялся – усмешечками, злой демонстративной скукой – когда уяснил, что малейшая прикосновенность ко всем этим хедерам, цимесам, Рувимам и ханукам необратимо превращает меня в зачумленного – в чужака, в отверженца, в изгоя, словом, в еврея, хотя в точности еще не знал, что это такое, а справедливо полагал, что еврей это тот, кого считают евреем.