Желание и наслаждение. Эротические мемуары заключенного - Мендес Луис Алберту. Страница 2

Периодически я заговаривал с ней об этом, мысленно раздевая ее, натешившись с грудями и почти до конца проникнув ей в зад. Я ждал ответов, но, видя ее смущение, старался привести ее в еще большее замешательство. Из серьезной, уверенной в себе учительницы она превращалась в испуганную газель. А я, озорной мальчишка, потешался над ее мучениями. Я нарочно издевался над ней, воображая, как она катается по полу и как у нее дрожат губы. Но она по-прежнему отвечала, что мне нужно обратиться к учителю физкультуры. Он мужчина и сможет ответить. Я возвращался домой, от ярости пиная портфель или камни. Что же это за учительница естествознания, черт побери? Целыми неделями она избегала моего голодного, раздевающего взгляда. Игнорировала меня во время уроков. На мои вопросы отвечала односложно, однако помогала мне на контрольных. На другой день я опять начинал приставать к ней. Я никогда не выходил из класса вместе со всеми. Мешал поднявшийся член. Но ей казалось, что я нарочно задерживаюсь, и она довольно резко велела мне сейчас же выйти. От меня не ускользнуло, что она с любопытством поглядывает на мой член. Ей было не удержаться. Глаза бы отвела, что ли. Чтобы помучить ее, я прикинулся дурачком и вкрадчивым голосом стал ее спрашивать: почему мои родители стонут в спальне? Что за боль они ощущают? И, наконец, мне страшно хотелось узнать, всем ли мальчикам приятно сжимать член в кулаке, как мне. Что у меня за зуд, когда я думаю о девичьих попках? У меня впечатление, что стоит мне потрогать попку, как ответ придет сам собой. Или я просто любопытный мальчишка? А как ее муж? А она тоже стонет? В последний раз она в озлоблении чуть ли не за уши вытащила меня из класса. Мое возмущение только усилило вожделение. Так я и не получил ответов. Никто не хочет рассказать мне про этот чертов секс!

Я все-таки подошел к учителю Маурисиу на уроке физкультуры. Я терпеть не мог лазить вверх-вниз по канату, словно обезьяна – да куда ж от этого денешься… Хоть и неохотно, но он согласился побеседовать с глазу на глаз. Верно, дона Силвинья хорошо его знала, а то бы не настаивала, чтобы я с ним поговорил. Я первым начал разговор, изложив свои сомнения, тем более досадные, что взрослым они безразличны. Я не терял надежды. В конце концов, должен же кто-нибудь ответить, не уклоняясь, на мои вопросы. Но я чувствовал, по мере того как говорил, его неловкость, замешательство и желание отвязаться от меня. Без конца он поглядывал на часы, морщился и сидел как на иголках. Ему хотелось, чтобы я ушел, но я остался. Он у меня не отвертится, как мне не отвертеться от его осточертевших уроков физкультуры. Что же такое секс, в конце концов? Почему вставший член тянется к попкам? Мне хотелось узнать, нравятся ли ему самому попки или раздвинутые ноги. Я умолк. Учитель очень нервничал и что-то бормотал сквозь зубы. Сказал, что не женат и что следует обратиться к семейному мужчине. Вот он-то точно ответит на мои вопросы. Лучше мне открыться своему отцу.

«Отцу? – подумал я с грустью. – Да какой он мне отец?» Я понял, что ничего у меня не выйдет. Совсем ничего.

Старшие ученики перешептывались, что учитель частенько пялится на мальчишеские ширинки и во время упражнений обожает трогать ребят руками, якобы для страховки. Вот оно, оказывается, в чем дело.

Сомнения мои росли из-за того, что взрослые пугались моих вопросов. Возбуждение мое не уменьшалось, и я готов был броситься на кого угодно. Я хорошо знал, кто мне мешает. Отец меня выслеживал, как охотник выслеживает дичь. Но ему-то кто поставил запреты? Почему такие отношения между отцами и сыновьями?! От всего сердца я желал повзрослеть. Как мне обрыдло, что мной помыкают, преследуют и не оказывают ни малейшего уважения! Почему же и взрослые, бородатые мужчины производят впечатление идиотов? Они что, несчастны? Они пугаются, очень пугаются моих признаний. Боятся вещей, о которых мне хочется узнать, и притом основательно. Неужели они осведомлены меньше меня? Вряд ли.

Вопросов у меня накопилось множество. Казалось, всем хочется, чтобы я оставался в неведении. Это еще больше распаляло меня. Я не находил покоя. Кончал в кулак, мечтая о женской груди. Мне отчаянно хотелось потрогать женские тела. Сосать, кусать, заглатывать груди до удушья. Мне уже не просто хотелось засунуть член между женских ног. Хотелось прильнуть туда лицом, лизать языком, пока женщина, будь она толстая или худая, не взвыла бы от удовольствия. А если не дадут? Если им не понравится? А если это грех?

От стольких «если» у меня раскалывалась голова. Мое возбуждение обернулось неизбывной тоской. Член у меня почти не расставался с кулаком. Я проделал дырки в карманах брюк, чтобы трогать его, как только захочется, а мне все время хотелось. Мне хотелось насладиться до изнеможения. Хотелось знать, где предел возбуждению. Я воображал, что трахаю нескольких женщин одновременно. Каждая хороша по-своему. Существует ли это воображаемое наслаждение на самом деле? Неужели залезать на разгоряченные вожделением тела и проникать в них всеми способами – это тягчайший из грехов? А если так, то какая кара последует? Но сколько бы я ни задавался вопросами, мой член не слушал никаких запретов и сильно возбуждался. Каждый день я с наслаждением сжимал его руками. Вырастет ли он у меня таким, как у отца? Наверняка! Несомненно, этой мой единственный источник наслаждения. Он позволял мне забывать ежедневные невзгоды. Родители у меня жили как кошка с собакой. Отец каждый день напивался. Мать была хрупкой и беззащитной. Меня без конца били и, чаще всего, ни за что ни про что. Ласки мне не хватало, игрушек и даже еды – тоже не всегда. Я забивался куда-нибудь в темный угол, брал в руку член и чувствовал, как он мне отвечает. Это был мой единственный друг, никогда не покидавший меня.

Проститутки из веселого квартала в центре Сан-Паулу шарахались от меня, точно от зачумленного. Я для них означал процесс за растление малолетних. И все равно я таскался за ними. После того как я несколько недель подряд приставал к одной из них, она согласилась выслушать меня, чтобы только отвязаться. Стремясь удовлетворить любопытство, я принялся рассказывать, что меня хотели убедить, будто всё, что я ощущаю и о чем спрашиваю – это непристойности и бесстыдство. Что же за чертовщина гнездится во мне, рвется наружу и наводит ужас на людей? Ответ последовал незамедлительно: «Иди отсюда, наглый мальчишка! Секс – это деньги в кармане, еда на столе, унижения, ложь и страдание. Что еще ты хочешь узнать?». Мне стало грустно. Это было что-то необъяснимое – быть может, разочарование, прежде мне неведомое. Я отправился домой, где ничто меня не радовало.

Я любил мать. Любил свою собаку Динду. Мне приходилось оплакивать все невзгоды своей несчастной жизни. Я решил перепрыгнуть через ворота и тут же растянулся на земле. Дона Эйда, моя мать, посмеялась над моим падением. Я бросился ей на шею и разревелся, как маленький. Мне стало стыдно. Она решила, что я что-то натворил на улице. Мне не составило труда разубедить ее. Она действительно любила меня. Но слезы катились у меня по щекам, и мне все еще было стыдно. Почему же люди не отвечали на мои вопросы? Я стал подозревать, что они сами ничего не знают и пребывают в такой же слепоте, как и я. Неужели? О, Господи!

Дона Эйда вывела меня из оцепенения: «Не плачь, сынок. Что бы ни случилось, ты всегда останешься моим мальчиком. Не забывай – моим мальчиком».

Нет! Только не мальчиком! Мне ужасно хотелось подрасти, стать сильным и смелым мужчиной. Всё знать. А еще хотелось иметь громадный член, как у отца, и красивых женщин. Много! Большие зады, большие груди.

От любовной улыбки, озаряющей лицо матери, мне стало грустно. Грустно оттого, что отец оказался прав: для нее я навсегда останусь мальчиком. Ее мальчик – предмет ее мечтаний и надежд. Словно нитка между ног. Нитка, и только. Лишь бы не мешала.

Я заснул в слезах, и мне привиделись кошмары. Я лежал на диване, когда в комнату ворвалась дона Силвинья. Она сорвала с меня трусы и вцепилась в меня, как безумная.