Сердце крысы - Миронова Лариса Владимировна. Страница 11

7

Власть, об этом я, кажется, взялся рассуждать? Так вот, мне ли завидовать Пасюку, его власти над нами? Да и зачем она мне, эта власть? Мне, которому…

Вот мы и подошли к основному вопросу, к самой его сути – кто я?

Крысы вообще-то считают меня философом, хотя кое-кто, из моих завистников, склонен считать меня всего лишь социологом. Лично мне всё это – до лампочки.

А вот Пасюк философом не был, и никогда не смог бы им стать, даже если бы очень старался. Он был прагматиком. Но это его свойство проявилось в полной мере не сразу, а лишь с годами, когда уже вся спина стала лимоновой.

Тогда же, в дни нашей юности, он был неисправимым романтиком, как, впрочем, и я.

В ту пору мы были очень близки. И были восторженными мечтателями.

Он был добр, но многие до сих пор считают его чудовищем. Да, это был добрый вожак.

Добрый вожак – нонсенс!

Из обрывков нашей истории можно почерпнуть всё, что угодно, но только не правду о наших вождях. Самого раскровавого душегуба нарекут «народным благодетелем» и лбы расшибут, усердно молясь на него, если он «сделал это» – иными словами, дал кусок пожирней самым горластым.

А того, кто сердце своё изжил до последнего волоконца, нарекут «извергом и пожирателем младенцев» – по той лишь причине, что он кусок этот у горлопанов отнял.

А какую возню затевали наши правдитвые историки на могильных курганах! Придется к слову, на эту тему ещё поговорим.

Компроне? Ну и ладушки.

Вечером в лабе остались двое – Малявка и шеф. Он жевал резиновый бутерброд, а Малявка всё искала удобный момент, чтобы всучить ему свою домашнюю котлету.

Вообще-то она при нем вроде няньки. Дома его ждет жена, говорят, молодая жена. Но он сидит в лабе, когда уже все ушли. Кроме Малявки, разумеется. Она должна уходить последней – это её обязанность. Она должна всё выключить, закрыть форточки и запереть все двери.

Её это время не оплачивают, она всегда получает одинаково – тридцать рублей аванс, сорок пять – зарплата, пять – взносы. Я всегда внимательно наблюдаю за тем, как им выдают деньги. Это делает молоденькая выдавальщица. Малявка кладет деньги в карман халата, Фраер – в толстый бумажник, и обязательно два раза пересчитывает, Угрюмый почти всё раздает своим кредиторам. А шеф… Деньги за шефа получает Малявка и кладет в его сейф. Замша её откровенно не любит.

Малявка опять нюнится. Ну, ясно – она опять не приготовила ни одного препарата. И это факт.

В понедельник Замша на неё наедете на летучке, это как пить дать. Зато она хорошо интерпретирует результаты! – возразит Замше шеф.

Получается баланс.

Однако непонятно, зачем он ей, этот Угрюмый. Она вся другая. Она – нюня, он – самый ярый. Потому и выбрала?

Да, я философ и мне забавно наблюдать всё то, что можно видеть из клетки. Мне иногда кажется, что любовь у людей и любовь у крыс – не такие уж разные категории. Как и ненависть, впрочем.

Сходство есть и ещё кое в чем.

Возьмем Рату и Пасюка. Рата – самая умная в стае, она умнее Пасюка, но никогда этого не показывает, но я-то знаю! В ней превосходно развит инстинкт выживания. И она ни разу не поставила Пасюка в дурацкое положение. Он часто несет разное… Рата только скажет: «Кстати, дарлинг, не забыл ли ты о чашечке кофе?»

Да, что есть, то есть – Пасюк любил поговорить. Иногда до того забалтывался, что просто ум помрачался его слушать! Иногда он начинал что-то бормотать о смирении, о том, что надо приспосабливаться. Но это теория, а практика такова, что лучшего аргумента, чем мощные челюсти и острые когти даже крыса самой благородной линии Август не сможет придумать.

Возможно, я мыслю субъективно.

Чтобы вы лучше поняли, о чем я, приведу здесь некоторые рассказы Пасюка – из разряда тех душещипательных историй, которые ввергали слушателей в массовую каталепсию. Они стояли, плотно окружив Пасюка, и не смели дышать, вот до какой степени пугало и восхищало их услышанное!

Это были рассказы о жизни Дикой Стаи.

Первый рассказ Пасюка

В ранний предрассветный час, когда в беспредельной тьме зарождается и зреет тот знобящий, до последней ворсинки пробирающий холод, от которого нет спасения даже под кровом, случилась эта история.

Зашуршало по углам и на полу мгновенно закипело целое море крыс. Воздух, до того казавшийся мертвым, был наполнен сырыми запахами выгребной ямы. В этой мертвой сырости теперь завис жуткий шорох тысяч и тысяч серых шкурок…

Откуда они выползали, откуда являлись эти маленькие серые клубочки со шнурками цепких хвостов, волочившихся по доскам пола сарая? И никто бы не смог достоверно сказать, откуда, в таких случаях, берется это полчище крыс? Весь пол состоял из крыс, из живых крысиных глаз. Потому что в непроглядной тьме можно было видеть одни лишь глаза – множество пар блестящих внутренним светом точек в коварных злых кружках зрачков.

Так стремительно крысы собираются лишь в одном случае – когда спешат на зов сородича, попавшего в беду.

О, в такие минуты лучше не попадаться разъяренной стае на пути! Все, как одна, встанут они плотной стеной, спасая жертву.

Таков закон крысиной стаи.

И вот они здесь, мириады взъерошенных шкурок и сверкающих острых глаз. Вдруг шуршанье и шварканье прекратилось – и снова наступила тишина. Крысы замерли.

Они прислушивались. И в этой новой тишине, не той мертвой, но совершенно иной, живой и наполненной, снова раздался печальный писк, затем они услышали шорох, производимый чем-то протискивающимся в дыру. Это был лаз – со двора в сарай.

Снова заметались тысячи крысиных глаз – и вот уже все разом они уставились в направлении лаза и вновь оцепенели в ожидании, и только самые молодые из них слегка трепетали, подрагивая хвостами от возбуждения неизвестностью.

Это ужасное «что-то», с трудом пробирающееся сквозь отверстие, очевидно страдало, бесконечно страдало…

Посреди протяжных стонов оно жалобно взвизгивало, медленно и неуверенно продвигаясь по своему узкому пути. В этих стонах была и жалоба на боль, которую оно испытывало, и мольба о пощаде. Оно, это несчастное существо, страдало от неизвестности, от ужаса встречи с неукротимым морем живых и здоровых собратьев, услышавших его крики о помощи.