Азарт среднего возраста - Берсенева Анна. Страница 55

А Марина… Ни в чем она не была похожа на мать. И чем же могла ей помочь Ксения? Все, что она сумела бы ей, может быть, передать, было дочери так же не нужно, как материнские рисунки, которые Марина ненавидела за полную их бесполезность. Она вообще, несмотря на свою всем очевидную беспечность, хваталась за жизнь мертвой хваткой, это Ксения давно уже про нее поняла. И с Мишкой она гуляла не просто так, не от молодой бесшабашности, а в надежде войти в богатую его семью. В такой надежде было немало риска: вдруг в самом деле не вернется этот видный парень после армии в Варзугу? Или не захотят его родители видеть своей невесткой безотцовщину, у которой вдобавок и мать какая-то блаженная? Но риска Маринка не боялась. Поговорку «или пан, или пропал» она усвоила, кажется, лучше, чем таблицу умножения.

– Ладно, Ксёна. – Наталья встала с лавочки, на которую полчаса назад присела, чтобы поговорить с библиотекаршей. – Говорить с тобой толку нету. Да вон и красавица твоя идет. Пойду я.

Маринка в самом деле шла от леса к библиотечной избе, в которой родилась и всю жизнь прожила вместе с матерью.

Назвать ее красавицей можно было только с насмешкой. Внешность у нее была слишком простая, чтобы к ней могло подойти такое определенье. Ни от матери, ни от отца она не взяла лучшее: ни тонкость черт, от века присущую всем Иорданским, ни мягкую прелесть глаз, которыми так недолго смотрел на мир Андрей Гаврилов. Марина была маленькая, крепкая, как боровичок, выросший под лесной сенью. И в глазах ее не было того тумана, из-за которого никогда нельзя было понять, что на уме у ее матери. Маринины глаза выражали ровно то, что она могла произнести вслух. Думы ее были незамысловаты, а дела понятны.

Она взглянула на мать с вызовом.

– Про меня сплетничали? – кивнув вслед Наталье, спросила Маринка.

– Нет, – пожала плечами Ксения.

– Ясно дело! – хмыкнула дочь. – Тебе про меня и поговорить неинтересно.

– А тебе про меня?

– А что про тебя говорить? Если только про картинки твои. Так на них глаза б мои не глядели!

В Маринкиных глазах на мгновенье мелькнула злость. И тут же исчезла, сменившись кошачьим довольством.

– Ты хотя бы на ночь домой приходила, – заметив это выражение ее глаз, сказала Ксения.

Впрочем, сказала она это без возмущения и даже без укора. Она в самом деле полагала, что вмешиваться в чужую волю не стоит, даже если это воля собственной дочери. Да и не такая уж она молодая, ее дочь. Двадцать три года скоро, по деревенским меркам перестарок.

– А что мне дома делать? – усмехнулась Маринка. – Чахнуть, как ты?

– Михаил ведь намного тебя моложе. – Ксения все-таки попыталась высказать дочери то, что положено было высказывать в этом случае.

– Ой, кто бы говорил! – Маринка даже сощурилась от возмущения. – Сама же рассказывала, папаша мой куда как моложе тебя был, когда ты ему дала.

Ксения в самом деле сочла своим долгом рассказать дочери историю ее рождения. Ей казалось, это поможет девочке не чувствовать себя безотцовщиной. Но Маринка, тогда десятилетняя, восприняла ее рассказ по-своему.

– Он бы на тебе все равно не женился, – убежденно заявила она. – Раз такой молодой был. А ты что, получше не могла найти? Куда б ты с ним, если б на войне его не убили? Оленей пасти?

Тогда Ксению ужаснула пропасть, лежащая между нею и самым, казалось бы, близким человеком. Теперь это было ей все равно.

– Когда Михаил в армию уходит? – вздохнув, спросила она.

– Ну, через неделю. Погуляем еще!

– А если ребенок?

– Очень надо! – подернула плечом Маринка. – Пока не женится, никаких ребенков.

– Но как же… – начала было Ксения.

– Да так же. Изведу, и все, – отрубила дочь. – Вон, в Кашкаранцах бабка есть, к ней все по этим делам ездят.

И что с ней было делать, чем ее пронять? Разговоры о судьбе и Божьей воле были ей так же непонятны, как все, что невозможно потрогать рукою.

– Иди поешь, – сказала Ксения. – Картошка на плите.

– Хоть пироги научилась бы печь. Всю жизнь, считай, в деревне прожила, а все барыней осталась.

Ксения могла бы сказать, что те, кого ее дочь называет барынями, умели печь пироги не хуже, а то и лучше деревенских женщин. И бабушка ее Евдокия Кирилловна тоже это умела – Ксения вспомнила знакомый с детства пирог, который так и назывался «Букет моей бабушки». И счастливое детское чувство сразу вспомнилось ей: белая пена взбитых белков на любимом пироге, сладкий запах ванили, день ангела, именины… Наверное, глаза ее сразу подернулись тем туманом, который так раздражал Марину.

– Конечно, не до пирогов тебе, – зло бросила та. – Что у тебя на уме, черту лысому неведомо!

Маринка ушла в дом. Ксения тоже поднялась со скамейки. Домой идти не хотелось. Говорить ли с дочерью, молчать ли один на один с нею – и то и другое ее тяготило.

И это тоже было следствием какой-то глубокой, главной ошибки, из-за которой жизнь ее проходила теперь в пустоте.

Обойдя дом вокруг, Ксения отперла дверь в библиотеку. Сегодня был выходной, и она могла остаться здесь в одиночестве.

В комнате стоял особенный книжный запах, смешанный с запахом деревянных стен. И мир здесь поэтому был особенный; Ксения чувствовала себя в нем спокойно. Именно так, как когда-то предсказывал ей Андрей Гаврилов.

«Он еще про сейды говорил, – вспомнила она. – Что они судьбу предсказывают. Да разве ее можно знать?»

Ксении с детства внушали, что знание судьбы, а тем более ее предсказание есть вмешательство в пути Господни, которых человеку знать не дано. Это понимание вошло в ее кровь, и иногда она об этом даже жалела. Может, если бы могла она обращаться с вопросами к таким странным, наполненным загадочной жизнью предметам, как древние северные камни – сейды, то кровь заиграла бы у нее в жилах и появился бы тот азарт, которым живут все люди и который только и дает им вкус к жизни.

Но древние гадания и предания не имели для нее того тайного смысла, который имели они для других людей.

Ксения села за стол, вынула из ящика лист ватмана, на котором вчера наметила карандашные контуры будущего рисунка. Она рисовала акварелью – эти краски проще всего было достать, они продавались в деревенском магазине. И к ее эскизам они подходили наилучшим образом: в них была та же прозрачность, что и в фарфоре.

Но сегодня работа не шла. Ксения вертела лист так и этак, откладывала его, задумывалась – ничто не будоражило ее мысль, не помогало ей войти в тот мир, где она не чувствовала себя чужою.

Она встала из-за стола и включила радио. Недавно из района пришло указание, что технический прогресс должен способствовать прогрессу культурному, а потому радиоточке самое место в библиотеке, чтобы, придя за книгой, каждый мог послушать заодно и новости.

Радионовости ничем не отличались от газетных. Технический прогресс был Ксении безразличен. В том, чтобы существовал культурный прогресс, она сомневалась. Но ее мнения никто не спрашивал.

Впрочем, радио нисколько ей не мешало. Тем более что по нему передавали не только вести о достижениях социалистического хозяйства, но и хорошую музыку. Ксения слушала в библиотеке концерты и симфонии, и ей казалось, что книги слушают их вместе с нею.

Музыкальная программа должна была начаться через пять минут. Теперь же заканчивался какой-то обзор событий – то ли недели, то ли месяца; Ксения слушала рассеянно и не поняла.

И вдруг сердце у нее замерло и сразу же забилось так стремительно, так заколотилось в груди, что Ксении показалось, будто ее поразила какая-то неожиданная болезнь.

Лист с неясными линиями выпал у нее из рук. Она смотрела на радиоприемник таким взглядом, словно из него раздавался Божий глас.

– …и это мнение подтвердил главный специалист треста «Спецмостстрой» Игнат Михайлович Ломоносов, – бодрым голосом сказала корреспондентка.

Ксения прислонилась к стене. Все плыло у нее перед глазами. Мир исчез. И только голос – его голос! – звучал в исчезнувшем мире с единственной, непреходящей силой.