На балу - Ладинский Антонин Петрович. Страница 2
Ольга Константиновна улыбалась таинственно и блаженно. Бал был в ее жизни давно испытанным переживанием. Столько было хлопот и забот!
Материю для платья выбирали вместе со Светланой в одном, известном небогатым эмигрантским дамам магазине, ездили туда, как в некую экспедицию, не лишенную опасностей. Перерыли все и остановились на темно-синей тафте. Материя была недорогая и красивая.
– Чудно! Чудно! – говорила Светлана, прикладывая к лицу подруги кусок шумящего шелка.
Платье шили сами. Светлана была портнихой, Ольга Константиновна работала у нее в качестве помощницы. Тут же родилось и розовое платье Леночки, племянницы Сергея Ксенофонтовича.
Много волнений доставили также поиски sovtie de bal. Наконец смастерили для Ольги беленькую меховую накидку. У Светланы была малиновая бархатная кофточка.
Светлана и в такси все еще прихорашивала Ольгино платье, не без гордости считая его одним из самых удачных своих творений, а потом вступила в привычные препирательства с Сергеем Ксенофонтовичем.
– Вы дверь-то на ключ заперли?
При других они говорили друг другу «вы». Сергей Ксенофонтович для приличия считался квартирантом, хотя платил за всю квартиру.
– Разумеется, запер.
– Ничего вы не заперли.
– А я вам говорю, что запер и два раза ключ повернул.
– Вот заберутся воры, тогда узнаете. Вечно у нас что-нибудь не так, как у добрых людей. Сколько раз я просила, чтобы вы сделали американский замок. Ну, скажите мне, почему не позвать слесаря и не сделать хороший замок? Дверь на честном слове держится…
– Ладно, ладно.
– Нет, не ладно. Всегда так. У вас на все ответ найдется…
Ольга Константиновна овдовела два года тому назад. Муж умер в санатории для туберкулезных. Хворал он долго и тяжело, измучил ее своей раздражительностью, больными капризами, все еще любимый, хотя бы по тем воспоминаниям, которые связывали их со времен жениховства, когда все казалось таким радостным и необыкновенным в жизни, эти прогулки под руку, прижавшись друг к другу, нога в ногу, по улицам солнечного крымского города, поцелуи под кипарисами запущенного татарского кладбища, лунные ночи на море. Еще теперь в ее ушах стоял еле слышный, но такой грустный звон его шпор, припоминался кожаный запах его поскрипывающей кобуры, вся страшная и необыкновенная атмосфера мужчины, в которую она попала восемнадцатилетней девочкой. Как было страшно и сладко! А потом болезнь мужа, его физическая и душевная расслабленность, обычный эгоизм больного человека, страх смерти в глазах и все то, что открывалось в нем понемногу, дурной запах изо рта, незамечаемая раньше манера поднимать брови с каждой подносимой ко рту ложкой супа, отчего лицо делалось тупым и неумным. Многое другое…
Она закрыла глаза. Хотелось застонать тихонько. Прошло два года, а жизнь еще не утряслась. За два года она успела износить несколько черных платьев, нигде не бывала, кроме соседнего кинематографа и чаепитий у знакомых. Вокруг были малоинтересные люди, хотелось иногда счастья, ведь приближалось тридцать лет, но ничего не было. А вот теперь она ехала на бал в хрустящей вокруг ног тафте, и было что-то грешное в этом шумном платье, широком, наполненном пустотой, точно оно не скрывало, а подчеркивало ее наготу. Ольга не обманывала себя: она ехала с удовольствием, в ожидании и предчувствии новых встреч, того необыкновенного, чего ждет всякая женщина от бала и музыки. Ею овладело знакомое с гимназических лет чувство бальной тревоги. Ее щеки запылали, когда ей на голые плечи повеял особенный бальный воздух, его теплота, смешанная с запахом пудры.
В вестибюлях отеля, в котором эмиграция обычно устраивает свои балы, стояли кадки с лавровыми деревьями, господа во фраках священнодействовали за столом, продавая входные билеты. По лестнице спускались и поднимались, придерживая длинные платья, молодые и старые женщины, мелькали голые спины, пластроны смокингов и фалды фраков. Из нижней залы уже доносилась негритянская музыка. Сердце Ольги забилось учащенно. Это волнение мешало ей заметить, что, собственно говоря, некоторые смокинги уже потерлись и не модного уже покроя, что у многих людей грустные и усталые глаза.
Сергей Ксенофонтович приступил к хлопотам о столике. Столик был найден, отбит, можно сказать, завоеван не без небольшого столкновения с толстым господином в старомодной и неуместной в данном случае визитке. На эстраде малолетние балерины из студии знаменитой танцовщицы, в ангельских хитончиках и в веночках из крошечных разноцветных розочек, обреченные на хореографические мучения честолюбием энергичных матерей, топали ножками и поднимали с бледной улыбкой тоненькие детские руки. Дамы уселись за столик, оглядели соседей. Над Сергеем Ксенофонтовичем склонилась розовая лысина лакея, и тот, вскинув в воздухе монокль, нахмурился над картой вин и яств.
Малолетних балерин сменила очень полная певица, заставившая мощным голосом умолкнуть разговоры. Потом начались танцы, и в верхней зале заметались в девическом беспокойстве продавщицы лотерейных билетов, а на столиках меховщиков и биржевиков появились ведра с бутылками шампанского во льду.
Ольга Константиновна была очень мила в своем синем тафтяном платье, чуть откинувшаяся назад в тонкой талии, с большим вырезом на спине, подчеркивавшем прелестную худобу. Тогда, шесть лет тому назад, ей было тридцать лет. Танцевала она мало, только с Сергеем Ксенофонтовичем и с Митей. Юноша, впрочем, больше интересовался буфетом.
Отправившись на поиски знакомых, которые могли оказаться на балу, Ольга Константиновна решила спуститься в нижний зал. В дверях, где по русскому обычаю столпилась публика, ей пришлось остановиться. Немного в стороне, у буфетного стола, стояли с рюмками в руках два господина, подобревшие по такому случаю, растроганные своей добротой и благожелательством, и смотрели друг на друга.
– Ну-с, так за что же мы выпьем?
– Да, надо за что-нибудь выпить.
Но в голову ничего не приходило.
– Ну, так за ваше здоровье!
– Дай Бог, чтобы…
Старик с розоватым лицом и белоснежной бородой, очевидно, попавший на этот бал по какой-нибудь общественной обязанности, поблескивая золотыми очками, разговаривал с другим человеком, который стоял к Ольге спиной. Судя по фигуре, собеседник был молод.