Хоббит, или Туда и обратно. Избранные произведения - Толкин Джон Рональд Руэл. Страница 104

   Нигглу стало худо, и он лишился чувств прямо на платформе. Вызвали «скорую помощь» и его отвезли в больницу при исправительной колонии.

   Лечение ему не понравилось. Все лекарства были горькими. Персонал оказался недружелюбен, молчалив и строг; кроме них он никого не видел, только изредка заходил суровый доктор. В общем, он скорее находился в тюрьме, а не в госпитале. Ему приходилось много работать в отведенное для этого время: копать, плотничать, красить доски — в один цвет. Из дома его не выпускали, и все окна были обращены на внутренний двор. Ниггла подолгу держали в темноте, как говорили — «чтобы подумал», и он потерял счет времени. Но лучше себя чувствовать не стал — если судить по тому, что ничто здесь не приносило ему удовольствия... Даже отдых, когда можно было лечь в постель.

   Поначалу — в течение первого столетия или около того (я просто передаю его впечатления), он продолжал бесцельно переживать прошлое. И часто приговаривал, лежа в темноте: «Эх, если б я только заглянул к Пэришу сразу, когда задул сильный ветер. Я же и сам хотел это сделать. Когда сорвались только первые черепицы, все можно было легко поправить. Тогда миссис Пэриш даже не простудилась бы. Как и я сам. Тогда у меня бы осталась еще неделя». А потом он забыл, зачем ему была нужна эта неделя. Теперь его беспокоили только собственные труды в больнице. Он стал планировать их: прикидывал, сколько времени уйдет на то, чтобы укрепить эту доску, перевесить ту дверь, починить ножку того стола. Наверно, он сделался и в самом деле полезным, хотя об этом ему никто не говорил. Но конечно, держали там нашего маленького человека по иной причине. Должно быть, ожидали, когда ему сделается «легче» — по каким-то загадочным медицинским стандартам.

   В любом случае жизнь не приносила бедному Нигглу удовольствия, точнее того, в чем он сам привык находить радость. Ничего веселого здесь не было. Но трудно отрицать: он начал чувствовать, скажем, удовлетворение, — скорее хлеб, чем джем. Он мог взяться за работу прямо со звонком и отложить ее в сторону, едва услыхав отбой, — чтобы снова приняться за дело, когда настанет время. Теперь за день Ниггл успевал сделать многое, и всегда аккуратно заканчивал небольшие работы. Личного времени у него не было — за исключением проводимого в спальне — и все же он стал хозяином его; Ниггл начал понимать, что с ним - с этим временем — следует делать. Спешки не было, он успокоился, и научился отдыхать по-настоящему в свободное время.

   А потом вдруг ему изменили весь распорядок: находиться в постели более не позволяли, освободили от плотницкого дела и велели просто копать — день за днем. Он не возражал. И даже не стал рыться в памяти, отыскивая почти позабытые проклятия.

   Он копал до тех пор, пока спина не стала надламываться... наконец он сбил себе руки и понял, что уже не поднимет лопату. Никто не подумал поблагодарить его. Только доктор зашел, чтобы поглядеть на Ниггла.

   — Все, — сказал он. — Теперь полный отдых — во тьме.

   Ниггл отдыхал лежа в темноте; он ничего не чувствовал и не думал, даже не мог понять, сколько лежит — час или многие годы. И тут он услыхал Голоса — но не те, которые слышал до этого. Шел медицинский консилиум, или же заседание бюро расследований. Все происходило где-то рядом в соседней комнате — при открытых дверях наверно — но света он не видел.

   — А теперь дело Ниггла, — сказал Голос, куда более строгий, чем докторский.

   — И что же с ним случилось? — проговорил Второй Голос, который, пожалуй, можно было назвать кротким, только мягким он не был: в нем слышалась власть, но в то же время печаль и надежда. — Что же случилось с Нигглом? Сердце у него было на месте.

   — Да, но работало не совсем хорошо, — произнес Первый Голос

   — И голова тоже — он ею почти и не пользовался. Сколько же времени потратил даром, и даже себя не потешил. Он так и не приготовился к Путешествию. Жил как вполне обеспеченный человек, но сюда явился совсем разоренным, пришлось даже поместить его в крыло для бедняков. Скверный случай, боюсь ему придется побыть здесь подольше.

   — Возможно, от этого не будет вреда, — проговорил Второй Голос. — Но Ниггл, увы, всего лишь маленький человек. Он не предназначался на важную роль, и сильным никогда не был. Посмотрим в Записях. Там есть кое-что свидетельствующее в его пользу.

   — Безусловно, — согласился Первый Голос, — но тщательную проверку выдержат немногие доказательства.

   — Итак, — продолжил Второй Голос. — Он был художником по природе своей. Конечно не из одаренных, однако листья, нарисованные Ниггл ом, имеют определенное очарование. Он потратил много труда на листья — просто так, ради них самих, и при этом никогда не считал, что это делает его сколько-нибудь значительной фигурой. В Записях не упомянуто, чтобы он даже в собственных мыслях пренебрегал требованиями закона по этой причине.

   — И все-таки он не выполнил слишком многого, — продолжил Первый Голос.

    — Тем не менее он много раз отвечал на Зов.

    — Процент невелик, выбирал, что полегче и еще называл Помехами. В Записях это слово встречается повсюду, вместе с изрядным количеством жалоб и дурацких проклятий.

    — Верно; но конечно же ему, бедному маленькому человечку, все это казалось помехой. И еще вот что: в отличие от многих, он никогда не рассчитывал на компенсацию. Возьмем дело Пэриша — он поступил позднее. Пэриш приходился Нигглу соседом, но ни разу не пошевелил ради него пальцем, даже благодарил нечасто. Но в Записях не говорится о том, что Ниггл рассчитывал на благодарность Пэриша, похоже, ему это и в голову не приходило.

    — Да, это говорит в его пользу, — отвечал Первый Голос, — но не слишком. Скорее всего обнаружится, что Ниггл обычно просто забывал обо всем, что делал для Пэриша.

   — Но вот в последнем отчете, — проговорил Второй Голос, — числится эта поездка на велосипеде в дождь и ветер. Я бы подчеркнул последнее обстоятельство, поскольку вижу в этом поступке истинное самопожертвование: ведь Ниггл уже догадывался, что уже не получит возможности дописать картину... кроме того, он отдавал себе отчет в том, что Пэриш проявил чрезмерную мнительность.

   — Полагаю, что ты сгущаешь краски, — проговорил Первый Голос. — Но последнее слово за тобой. Это твоя обязанность трактовать факты самым выгодным для них образом. Иногда это соответствует истине. Что же ты предлагаешь?

   — Я думаю, что пора переходить уже к мягкому исправлению. .

   Нигглу казалось, что он не слышал ничего благодатнее этого голоса. В двух словах — «мягкое исправление» — слышались богатые дары, приглашение на царский пир. Его словно похвалили при людях, причем все — и он сам в том числе, — знали, что хвала не заслужена. Стыд свой Ниггл укрыл под грубым одеялом.

   Наступило молчание. Потом совсем рядом Первый Голос обратился к Нигглу.

   — Ты слышал?

   — Да, — отвечал Ниггл.

   — Ну и что ты можешь сказать?

   — А что с Пэришем? — спросил Ниггл. — Мне хотелось бы встретиться с ним. Надеюсь, теперь он не очень болен? А ногу его можно вылечить? Она все время так досаждала ему. И пожалуйста не беспокойтесь о наших взаимоотношениях. Он был очень хорошим соседом и продавал мне по дешевке великолепную картошку, что сохранило мне целую кучу времени.

   — В самом деле? — спросил Первый Голос. — Рад это слышать.

   Снова наступило молчание. Голоса, как слышал Ниггл, удалились.

   — Хорошо, согласен, — проговорил Первый Голос. — Переходим к следующему этапу. Завтра, если ты хочешь.

   Проснувшись, Ниггл обнаружил, что плотные шторы подняты и его маленькая каморка полна солнечного света. Он встал и обнаружил возле постели вполне удобную и не больничную одежду. После завтрака врач посмотрел его стертые руки и помазал их какой-то мазью, сразу исцелившей болячки. Потом дал Нигглу добрый совет и бутылку тоника — на всякий случай, если потребуется. Ближе к полудню Ниггла угостили бисквитом и налили бокал вина, а потом снабдили билетом.