Смерть у бассейна - Кристи Агата. Страница 10

Мэдж вспомнила, как была удивлена и едва поверила, когда Тремлет, старший садовник, сказал:

— В один прекрасный день это поместье достанется мистеру Эдварду.

— Но почему, Тремлет? Он же не сын дяди Джеффри?

— Он наследник, мисс Мэдж. Это называется «заповедная собственность» [3]. У мистера Джеффри — одна дочь, миссис Люси. Но она не может наследовать по причине женского пола, а мистер Генри, как ее муж, приходится мистеру Джеффри троюродным братом, Дальше, чем мистер Эдвард.

И вот Эдвард живет в Айнсвике. Живет один, почти безвыездно. Мэдж порой задумывалась: не уязвлена ли Люси утратой Айнсвика? У Люси всегда был такой вид, будто ничто и никогда не могло бы ее уязвить. Но Айнсвик прежде был ее домом, а Эдвард всего лишь ее двоюродный брат, да еще двадцатью годами моложе. Ее отец, старый Джеффри Энгкетл, был величайшим чудаком графства. После его смерти Люси получила огромное наследство, а Эдвард был сравнительно небогат: у него, правда, хватало средств, чтобы содержать имение, но сверх того оставалось уже немного. И нельзя сказать, что у него были дорогостоящие слабости. Он одно время состоял на дипломатической службе, но, став хозяином Айнсвика, ушел в отставку и переехал жить в свое владение. Склад ума у него был книжный, он собирал первоиздания и пописывал статейки для безвестных журналов. И он трижды просил руки своей троюродной сестры, Генриетты Савернек.

Мэдж сидела на осеннем солнышке, размышляя обо всем этом. Она все никак не могла решить для себя — рада она тому, что увидит Эдварда, или нет. В ее случае нельзя было сказать, что она, как принято выражаться, «переборола это». Разве такое возможно вообще? Айнсвикский Эдвард был для нее не менее реален, чем Эдвард, приветственно подымавшийся некогда ей навстречу из-за столика в лондонском ресторане. Она любила Эдварда, сколько помнила себя.

Из задумчивости ее вывел голос сэра Генри:

— Как вы нашли Люси?

— Выше всех похвал. Как всегда, — Мэдж слабо улыбнулась, — и даже лучше.

— Да-а, — сэр Генри затянулся своей трубкой и неожиданно добавил:

— Знаете, Мэдж, я временами беспокоюсь за Люси.

— Беспокоитесь? — Мэдж удивленно повернулась к нему. — Почему?

Сэр Генри покачал головой.

— Люси не осознает, что есть вещи, которых делать не стоит.

Мэдж явно не понимала. Он продолжал:

— Они ей сходят с рук. Всегда сходили. — Он улыбнулся. — Она пренебрегала обычаями губернаторского дворца. Она устраивала ералаш со старшинством гостей на званых обедах, а это черное злодеяние, Мэдж. Она усаживала смертельных врагов за стол рядышком и затевала дебаты по расовому вопросу. И после того, как она поднимет всеобщую свару, перессорит всех и каждого, набросит тень на британское правление — черт меня подери, если она не выходила сухой из воды! Знаете эту ее уловку — улыбаться с видом: «ах, я ничего не могу поделать!» Со слугами то же самое — она задает им хлопот без счета, а они ее обожают.

— Я поняла, что вы имеете в виду, — задумчиво сказала Мэдж, — то, что не потерпишь ни от кого другого, у Люси принимаешь как милую шутку. Удивляюсь я. В чем дело? В обаянии? В магнетизме?

Сэр Генри пожал плечами.

— Она с детских лет такая, но порой я чувствую, что это в ней усиливается. Я хочу сказать, она не осознает, что существуют пределы. Знаете, Мэдж, — сказал он с усмешкой, — я чувствую, ей-богу, что ей бы сошло с рук даже убийство!

Генриетта вывела «дилейдж» из гаража в Мьюзе и после сугубо технических прений со своим приятелем Альбертом, который присматривал за здоровьем машины, вырулила на дорогу.

— Приятных развлечений, — пожелал Альберт.

Генриетта усмехнулась. Она пронеслась через Мьюз, смакуя блаженство, неизменно находившее на нее, когда она отправлялась в путь одна. Она предпочитала ездить в одиночестве. Только так она могла до конца вкусить то сокровенное упоение, что таилось для нее в вождении машины. Она как ребенок радовалась, если ей удавалось найти в плотном потоке машин маленькую щелочку и втиснуться в нее, не меньше удовольствия ей доставлял и поиск новых кратчайших маршрутов выезда из Лондона. Да и в самом городе она знала улицы не хуже иного таксиста.

Сегодня она избрала юго-западное направление и теперь совершала головоломные виражи среди тесных улочек пригорода. Когда она выехала, наконец, на длинный гребень Лемешного Кряжа, была половина первого. Генриетта всегда любила вид, открывавшийся именно отсюда. Она затормозила как раз у места, где начинался спуск. Это был неправдоподобно золотой и роскошный мир в ярком осеннем освещении. «Люблю осень, — подумала Генриетта. — Насколько она богаче весны!» И вдруг ее словно захлестнуло на миг каким-то бурным счастьем. Это было острое чувство потрясающей радости. И тут же с грустью она подумала, что больше никогда не сумеет испытать такое счастье. Никогда…

Генриетта постояла с минуту, окидывая взглядом этот раззолоченный край, который, казалось, плыл, растворяясь в себе самом, затуманенный и ослепленный своей немыслимой красотой.

И вот она уже катит гребнем холма вниз, вниз — сквозь лес, по длинному и крутому спуску к «Пещере».

Едва Генриетта подъехала, Мэдж, сидевшая на перильцах террасы, приветственно замахала ей. Генриетте Мэдж нравилась и она была рада новой встрече.

В дверях появилась леди Энгкетл.

— А вот и Генриетта! Пока вы заведете своего скакуна в конюшню да засыплете ему овса, вас уже будет ждать накрытый стол.

— Знаете, Мэдж, а ведь Люси сделала весьма проницательное замечание, — сказала Генриетта, отведя машину за дом. — Я всегда гордилась тем, что не подвержена конским страстям моих ирландских предков. Когда растешь в среде, где говорят исключительно о лошадях, то уж насмотришься на все самое лучшее, что только есть по части коневодства, и все-таки останешься к этому равнодушной. А вот Люси как раз и показала мне, что я обращаюсь с автомобилем совсем как с лошадью. И ведь это сущая правда.

— Да, я знаю, — сказала Мэдж. — А Люси — это прямо грозное явление природы. Сегодня утром она мне сказала, что я могу быть сколько угодно грубой, пока живу здесь.

Генриетта сразу поняла и кивнула.

— Конечно, это из-за твоего магазина.

— Да. Когда проводишь день за днем в чертовой комнатушке и надо быть вежливенькой со всякими нахалками, величать их «мадам», стаскивать им платья через голову и с улыбкой глотать любую дерзость, какую им заблагорассудится ляпнуть, — тут, пожалуй, захочешь ругаться и грубить! Знаешь, Генриетта, я всегда удивляюсь, отчего это люди считают, будто идти «в услужение» унизительно, а вот работать в торговле — превосходное занятие для независимых натур. В магазине сносишь такое высокомерие, какое не снилось Гад-жену или Симмонс, или любому порядочному слуге.

— Наверное, это гадко, дорогая. Я от души желаю тебе менее превосходного и независимого способа зарабатывать на жизнь.

— Как бы там ни было, Люси — ангел. И я буду великолепно груба со всеми в этот уик-энд.

— А кто приедет? — спросила Генриетта, разделавшись с машиной.

— Кристоу собирались.

Мэдж выдержала паузу и продолжала:

— Эдвард недавно приехал.

— Эдвард? Как славно. Я вечность его не видела. Кто-нибудь еще?

— Дэвид Энгкетл. И ты, по словам Люси, окажешься полезной. Ты будешь не давать ему кусать ногти.

— Это, наверное, не для меня, — сказала Генриетта.

— Не люблю мешать людям, а тем более надзирать за их привычками. Как Люси выразилась дословно?

— Смысл был именно таков. Да, а еще у него появился кадык.

— В связи с этим от меня ничего не ожидают? — встревоженно спросила Генриетта.

— И что ты должна быть мила с Гердой.

— Будь я Гердой, как бы я ненавидела Люси!

— А завтра к ленчу ожидается некто, распутывающий преступления.

— Надеюсь, мы не затеем игру в убийство?

— Не думаю. По-моему, это просто гостеприимство.