Только не дворецкий - Блейк Николас. Страница 28

Тут Уиллоутон вышел из себя и заявил, что все это не имеет никакого отношения к делу и что это неслыханной безобразие. Голос у него зычный, и его не так-то просто заткнуть, если он не хочет затыкаться. Когда суду это наконец удалось, Гарбульд был лиловым от ярости. Было ясно, что теперь он сделает все возможное, чтобы повесить Уиллоутона. Но, посмотрев на присяжных, я подумал, что вспышка Уиллоутона скорее сыграла в его пользу и что протесты Хейзелдина все-таки пошатнули доверие к Гарбульду. Глядя на кисловатые лица прокуроров, я почувствовал, что обвинение в этом месте наломало дров.

Грэйторекс при поддержке Гарбульда продолжил задавать вопросы, и Руфь, скорее вызывающе, чем смущенно (вспыхнувший румянец сделал ее невероятно обаятельной), признала, что они с Уиллоутоном были любовниками. Не раз и не два, проводив ее домой с танцев или из театра, он оставался до утра. Одна из служанок шпионила за ними, так что обвинение располагало доказательствами.

Я боялся, что, несмотря на протесты Хейзелдина, тот факт, что Уиллоутон, выражаясь словами Грэйторекса, соблазнил Руфь, обещая на ней жениться, разозлит присяжных и приведет его на виселицу.

Тут Руфь, по-прежнему с горящими щеками, но вполне собранная, сказала:

— Из-за этого мой отец мог бы убить мистера Уиллоутона, но не наоборот.

Гарбульд обрушился на нее, как тонна кирпичей. Она, мол, находится здесь, чтобы отвечать на вопросы, а не делать праздные замечания, и так далее и тому подобное.

Затем фэйторекс подвел разговор к их размолвке и заметил, что инициатива принадлежала Уиллоутону, что, по сути, он бросил Руфь, предварительно скомпрометировав.

С этим она категорически не согласилась, заявив, что они поссорились и она разорвала помолвку сама. На этом она стояла твердо, хотя даже Гарбульд принял живое участие в споре и очень старался поколебать ее уверенность.

Тут в их перепалку вклинился подуспокоившийся было Уиллоутон:

— Что вы к ней пристали? Она говорит чистую правду.

Мало того что атмосфера в зале суда и так уже была накалена, так Уиллоутон еще и произнес эти слова чрезвычайно неприятным язвительным тоном.

Вновь Гарбульд сурово отчитал его, велел соблюдать тишину и сказал, что не даст устраивать из суда цыганский табор.

— С медведем в судейском кресле, — сказал Хейзелдин Арбатноту хорошо поставленным шепотом.

Несколько человек засмеялись, в том числе один присяжный. К моменту, когда Гарбульд закончил ему выговаривать, я сильно сомневался, что этот присяжный скажет «виновен», даже если он вдруг сам видел, как Уиллоутон заколол Келстерна.

Уиллоутон набросал записку, которую передали Хейзелдину.

Хейзелдин поднялся, чтобы допросить Руфь. Выглядел он спокойным и уверенным. Он вытянул из нее признание, что ее отец прекрасно относился к Уиллоутону вплоть до разрыва помолвки, что когда это произошло, то он со всей горячностью встал на сторону дочери, и что когда служанка донесла ему об их истинных отношениях, это уже не слишком усугубило его озлобленность.

Потом Хейзелдин спросил:

— Верно ли, что с момента разрыва помолвки подсудимый неоднократно умолял вас простить его и начать все сначала?

— Четыре раза, — ответила Руфь.

— И вы отказали ему?

— Да, — ответила Руфь. Она странно посмотрела на Уиллоутона и добавила: — Ему следовало дать урок.

— Просил ли он вас хотя бы заключить с ним формальный брак, обещая оставить вас сразу же у дверей церкви?

— Да.

— И вы отказались?

— Да, — ответила Руфь.

Гарбульд подался вперед и спросил пренеприятным тоном:

— И почему же вы отвергли возможность исправить свое постыдное поведение?

— Никакое оно не постыдное, — огрызнулась Руфь и бросила сердитый взгляд на судью. Затем она наивно добавила: — Я отказалась, потому что не было никакой спешки.

Он женился бы на мне в любой момент, если бы я передумала и захотела этого.

Возникла пауза. Мне казалось совершенно очевидным, что обвинение жестоко ошиблось, подняв вопрос об отношениях Руфи и Уиллоутона: было ясно, что он пытался защитить ее от любых нежелательных последствий их связи. Но присяжные — дело такое, с ними заранее никогда не знаешь.

Тут Хейзелдин перевел разговор в новое русло. Он спросил с сочувствием в голосе:

— Верно ли, что ваш отец был болен раком и очень страдал?

— У него начались сильнейшие боли, — с грустью сказала Руфь.

— Верно ли, что он составил завещание и привел в порядок все дела за несколько дней до смерти?

— За три дня, — сказала Руфь.

— Выражал ли он когда-нибудь намерение покончить жизнь самоубийством?

— Он говорил, что еще немного потерпит, а потом покончит со всем этим, — сказала Руфь. Помолчала и добавила: — Так он и сделал.

Можно было бы сказать, что зал вздрогнул. По-моему, каждый шевельнулся, и по помещению прокатился неясный шорох. Гарбульд откинулся в кресле, недоверчиво крякнул и уставился на Руфь.

— Сообщите, пожалуйста, суду, на каких основаниях вы это утверждаете, — сказал Хейзелдин.

Руфь подобралась, краска сошла с ее лица, она казалась очень уставшей. Она начала тихим ровным голосом:

— Я ни секунды не верила, что мистер Уиллоутон убил моего отца. Если бы отец убил мистера Уиллоутона, это был бы другой разговор.

Гарбульд наклонился к ней и прорычал, что суд интересуют не мнения и фантазии, а факты.

Не думаю, что Руфь слышала его; она продолжала тем же тихим голосом, последовательно излагая свои соображения:

— Конечно, я, как и все, ломала голову над орудием убийства: что это было и куда оно делось. Я не поверила, что это был заточенный кусок стали полдюйма в диаметре. Если надо убить человека и потом спрятать оружие, зачем брать такую большую штуку? Убить можно и шляпной булавкой, а спрятать ее гораздо легче. Однако больше всего меня озадачил чайный лист в ране. Остальные выпавшие из термоса чайные листья лежали на полу. Так мне сказал инспектор Брекетт. И я не могла поверить, что один из них прилип к груди отца именно там, где клинок проткнул кожу, и вошел, попав на его острие, в рану. Слишком много совпадений, чтобы я могла поверить в их случайность. Но понимала я не больше остальных.

Гарбульд вмешался и раздраженно потребовал перейти к фактам. Хейзелдин поднялся и попросил не перебивать свидетеля, сказав, что Руфь решила загадку, поставившую в тупик лучшие умы Англии, и что она имеет право рассказывать так, как считает нужным.

Опять казалось, что Руфь не слушает их, и, когда они замолчали, она продолжала все тем же тихим голосом:

— Конечно, я помнила слова отца «положить бы конец всему этому», но человек с такой раной уже не смог бы подняться, чтобы спрятать оружие. А позапрошлой ночью мне вдруг приснилось, что я вхожу в лабораторию и вижу на папином рабочем столе заостренный кусок стали.

— Уже и до снов дошли, — презрительно проворчал Гарбульд, снова откидываясь назад и складывая руки на животе.

— Я, конечно, не придала значения сну, — продолжала Руфь, — ведь я думала обо всем этом так долго и мысли эти были столь навязчивы, что в подобных снах не было ничего удивительного. Но после завтрака у меня вдруг возникло ощущение, что разгадка прячется в лаборатории, надо только ее найти. Я не придала значения и этому, но ощущение становилось все сильнее, и после обеда я пошла в лабораторию и начала поиски: тщательно перебрала все ящики и ничего не нашла; обошла помещение, рассматривая все предметы и заглядывая во все углы, пересмотрела все инструменты, колбы, пробирки и прочее. Потом я вышла на середину комнаты и очень внимательно огляделась. У стены возле двери лежал, ожидая отправки в утиль, пустой газовый баллон. Я перевернула его, чтобы посмотреть, что там был за газ. Этикетки на баллоне не было.

Она сделала паузу и обвела взглядом зал, словно бы прося особого внимания, а затем продолжила:

— Это очень странно, потому что все газовые баллоны должны быть подписаны: многие газы опасны. Я открыла вентиль, но ничего не произошло — баллон был пуст. Тогда я взяла журнал закупок и обнаружила, что за десять дней до смерти отец получил баллон углекислого газа и семь фунтов льда и потом получал по семь фунтов льда в день до самой смерти. Лед и углекислый газ навели меня на мысль. С0₂, двуокись углерода, замерзает уже при минус восьмидесяти по Цельсию. В баллоне она находится под давлением, в жидком состоянии. Выходя из баллона, она превращается в газ и расширяется, что вызывает резкое понижение температуры, и часть ее кристаллизуется, превращаясь в очень мелкий снег. И из этого снега, если его спрессовать, можно сделать очень твердый и прочный лед — его называют сухим льдом. Меня осенило, что папа мог собрать этот снег и, использовав подходящую форму, создать оружие, которое не только могло бы нанести такую рану, но и исчезнуть сразу после этого! [37]