Адюльтер - Коэльо Пауло. Страница 26

Кубинец хранит молчание. Я все еще не сумела завоевать его доверие.

Так это излечимо?

– Излечимо. Но лечить или не лечить – решает Господь.

Ну, разумеется, это я и сама знаю. Но как Он лечит?

– По-разному. Посмотрите мне в глаза.

Слушаюсь его и вскоре мне начинает казаться, что впадаю в подобие транса и не могу контролировать, куда я иду.

– Именем тех сил, что направляют меня, властью, дарованной мне свыше, я попрошу духов, оберегающих меня, чтобы разрушили жизнь твою и твоих близких, если решишь выдать меня полиции или донести в иммиграционную службу.

Он водит рукой вокруг моей головы, не дотрагиваясь до нее. Все это кажется мне настолько диким, что я хочу подняться и уйти. Но пока я соображала, кубинец уже стал прежним – не очень располагающим к себе и не очень отчужденным.

– Спрашивай. Теперь я доверяю тебе.

Я слегка напугана. Но в мои намерения не входило причинить какой-то вред этому человеку. Заказываю еще чашку чаю и объясняю кубинцу, в чем, собственно говоря, суть: врачи, у которых я якобы брала интервью, уверяют, что эффект от лечения проявится не сразу. Наш редакционный охранник, – продолжаю я, тщательно взвешивая слова, – высказался в том смысле, что Господь может использовать кубинца как канал, по которому придет избавление от моей депрессии.

– Мы сами устраиваем себе кавардак в голове. Смятение возникает внутри нас, а не приходит извне. И стоит лишь попросить помощи у духа-защитника, как он проникнет в душу и наведет в ней порядок, подобно тому, как прибирают в доме. Но никто не верит больше в таких духов. А меж тем они смотрят на нас со стороны, рвутся помочь, но их не зовут. Моя работа в том и состоит, чтобы приваживать их к тому, кто в них нуждается, и ждать, когда они сделают свое дело. Вот и все и не более.

А если предположить – чисто теоретически – что человек в один из таких периодов агрессивности разработает изощренно-хитроумный план, чтобы погубить другого. Скомпрометировать его, скажем. Испортить карьеру.

– Такое бывает сплошь и рядом.

Я сама знаю, что бывает, но вот когда эта агрессивность схлынет, когда человек вернется в нормальное состояние, его же сгрызет чувство вины. Разве нет?

– Сгрызет. Сгрызет непременно. И с течением времени это будет только ухудшать его состояние.

Значит девиз Кальвина «После тьмы – свет» – неправильный.

– Что?

Нет, ничего, не обращайте внимания. Я размышляю о монументе в парке.

– Да, есть свет в конце туннеля, если вы об этом. Но бывает порой, что человек, пройдя сквозь тьму на другую сторону, оставляет за собой неимоверные разрушения.

Я предлагаю вернуться к его методу.

– Это не мой метод. Его на протяжении столетий использовали для борьбы со стрессом, депрессией, раздражительностью, тягой к самоубийству и ко многому прочему, чем человек может навредить самому себе.

О, боже мой, кажется, я нашла того, кто мне нужен. Но нужно сохранить хладнокровие.

И это можно назвать…

– Самовнушением. Введением себя в транс. Медитацией. У каждой культуры свое название для этого. Но помните только, что Швейцарское медицинское общество косо смотрит на это.

Объясняю, что занимаюсь йогой, но все равно не могу ввести себя в такое состояние, чтобы проблемы свои сперва упорядочить, а потом решить.

– Мы говорим о вас или о вашем репортаже?

О том и о другом. Я поднимаю забрало, потому что знаю: для этого человека нет секретов. Я убедилась в этом, когда он попросил посмотреть ему в глаза. Объясняю, что его стремление остаться анонимом смешно и нелепо – многие знают, что он ведет прием у себя дома, в Верье. И многие – в том числе полицейские, отвечающие за безопасность заключенных в тюрьмах, – прибегают к его услугам. Так мне сказал наш охранник.

– Труднее всего вам даются ночи, – замечает он.

Да, так и есть. А почему бы это?

– Потому что ночь – всего лишь по природе своей – способна воскресить в нас детские страхи – боязнь одиночества, ужас перед неизвестным. И если нам удается справиться с ночными фантазмами, то мы легко побеждаем и те, что возникают при свете дня. И если мы не боимся тьмы, то это лишь благодаря тому, что мы – сторонники и союзники света.

Впечатление такое, что я сижу за партой, а учитель объясняет очевидное и элементарное. А интересно, он пустит меня к себе, чтобы совершить…

– Ритуал экзорцизма?

Я не думала об этом слове, но суть верна – мне требуется именно это.

– В этом нет необходимости. Я вижу в вашей душе много тьмы, но – и много света. И в вашем случае у меня нет сомнений, что свет в конце концов одолеет.

Я готова заплакать, потому что этот человек в самом деле и непостижимым образом проник в мою душу.

– Постарайтесь как-нибудь ночью, когда не можете заснуть, поглядеть на звезды и опьяниться ощущением бесконечности. Ночь при всем своем коварстве – это еще и путь к просветлению. Подобно тому, как темный колодец хранит в глубине воду, утоляющую жажду, ночь, тайной своей приближая нас к Богу, способна скрытым во тьме огнем воспламенить душу.

Мы говорим уже часа два. Он настойчиво повторяет, что мне не надо ничего, кроме умения отпускать себя, и что даже самые сильные мои страхи беспочвенны и неосновательны. Я описываю мое желание отомстить. Он слушает молча, не перебивая, не комментируя. И по мере того, как я говорю, мне становится легче.

Кубинец предлагает выйти и прогуляться по парку. На нескольких площадках земля расчерчена черными и белыми клетками и стоят огромные пластмассовые шахматные фигуры. Кое-кто играет, несмотря на холод.

Кубинец постоянно молчит – теперь без умолку говорю я, то благословляя, то проклиная свою жизнь. Мы останавливаемся перед одной из этих исполинских шахматных досок. Он, мне кажется, внимательней следит за игрой, нежели за моим рассказом. И я останавливаю поток жалоб и тоже начинаю смотреть, как разворачивается партия, хотя меня это совершенно не интересует.

– Иди до конца, – вдруг говорит он.

Идти до конца? Изменить мужу, подбросить наркоту сопернице и вызвать полицию? Он это имеет в виду?

Слышу его смех.

– Видишь этих шахматистов? Они постоянно должны делать следующий ход. Они не могут остановиться на полдороге – это будет равносильно поражению. В какой-то миг оно становится неминуемым, но, по крайней мере, они сражались до конца. У нас уже есть все, что нужно. Ничего не надо улучшать. Очень глупо считать, что мы хороши или дурны, праведны или грешны. Мы знаем, что над Женевой сегодня висит туча, которая рано или поздно – пусть даже через несколько месяцев – уйдет. А потому иди вперед и дай себе волю.

И он ни единым словом не возразит против того, что я задумала? Не помешает мне сделать то, чего делать не нужно?

– Нет. Ты сама должна понимать, что нужно и чего не нужно делать. Как я тебе сказал в ресторане, света в твоей душе больше, чем тьмы. Но, чтобы он возобладал, ты должна довести партию до конца.

Думаю, что еще никогда в жизни не получала я такой нелепый совет. Говорю спасибо за то, что уделил мне время, спрашиваю, сколько я должна. «Нисколько», отвечает он.

Когда я возвращаюсь в редакцию, шеф интересуется, где это я пропадала. Объясняю, что тема – нерядовая и мне с трудом удалось получить необходимые объяснения.

– И что же – из-за того, что тема нерядовая, мы будем поощрять незаконную медицинскую практику?

А что мы поощряем, когда травим слезоточивым газом молодежь, протестующую против общества потребления? А когда расписываем достоинства новых автомобилей, способных мчать со скоростью 250 км/ч, не поощряем ли автокатастрофы? И не поощряем ли тягу к самоубийству и депрессию, когда публикуем статьи о людях, достигших успеха и процветания, забывая при этом сообщить, как именно им это удалось, и тем самым заставляем всех остальных чувствовать себя полными ничтожествами?

Шеф-редактор не желает вступать со мной в продолжительные дискуссии. Разве это может представлять интерес для газеты, главный материал которой был – «Благодаря Цепочке счастья удалось собрать восемь миллионов франков для азиатской страны»?