Адюльтер - Коэльо Пауло. Страница 40

Не могу больше, не выдерживаю. Благодарю за интервью, выключаю диктофон и снимаю с вешалки пальто.

– Что вы делаете сегодня вечером? Мы могли бы немного выпить и завершить беседу, – предлагает он.

Такое со мной случается не впервые. По правде говоря, такое случается едва ли не каждый раз. Я красива и умна – хотя мадам Кёниг не признает это – и уже пускала в ход свои чары, чтобы собеседник сказал такое, чего обычно журналистам не говорят, опасаясь, что те возьмут да и напечатают. Но мужчины… ах, эти мужчины!.. Они делают все возможное и невозможное, чтобы скрыть свою хрупкость, и любая восемнадцатилетняя пигалица способна веревки из них вить.

Благодарю за приглашение и говорю, что, к сожалению, уже договорилась о встрече на сегодняшний вечер. Возникло было искушение спросить, как отнеслась его последняя любовница к волне негативных сообщений о нем и о крахе его империи. Но сдерживаюсь – представить себе это нетрудно, а газете это неинтересно.

Выхожу, пересекаю улицу и направляюсь в сторону Английского сада, который вспоминала несколько минут назад. Иду в кондитерскую на углу улицы Тридцать первого декабря. Я люблю это название – оно напоминает мне, что рано или поздно год кончится и я начну строить грандиозные планы на будущее.

Заказываю фисташковое мороженое с шоколадом и ем его на набережной, глядя на символ Женевы – возносящуюся в поднебесье струю воды, которая заслоняет мне обзор занавесом из мельчайших капелек. Туристы щелкают фотоаппаратами, но снимки наверняка выйдут не в фокусе. Не проще ли купить почтовую открытку?

Я видела множество памятников. Внушительного вида мужчины, имена которых давно позабыты, все так же сидят на своих конях – и будут сидеть до скончания века. Женщины вздымают к небу меч или корону, прославляя победу, которую не упоминают даже школьные учебники. Одинокие безымянные дети изваяны в мраморе, отлиты в бронзе и навсегда потеряли свою младенческую чистоту, потому что часами и сутками позировали какому-нибудь художнику – как его звали, тоже уже никто не помнит.

Но в виде редчайших исключений бывает так, что символом города становится не монумент, а нечто иное – и неожиданное. Когда Эйфель проектировал для Всемирной выставки свою башню из стальных конструкций, он и представить не мог, что именно она – а не Лувр, не Триумфальная арка, не великолепные парки – станет символом Парижа. А яблоко – Нью-Йорка. А не слишком часто посещаемый мост – Сан-Франциско. А другой, через Тежу, – Лиссабона. А недостроенный собор – самой известной достопримечательностью Барселоны.

Вот так и в Женеве. Как раз на этом месте в озеро Леман впадает Рона. Чтобы использовать сильное течение (мы, швейцарцы, большие мастера по использованию всего на свете), здесь построили гидроэлектростанцию, но когда рабочие вернулись по домам и закрыли клапаны, давление оказалось таким мощным, что турбины в конце концов не выдержали и взорвались. И так повторялось несколько раз – до тех пор, пока одного инженера не осенило: надо построить фонтан и дать отток переизбытку воды.

Со временем эту проблему решили как-то иначе, и фонтан стал не нужен. Однако на референдуме жители высказались за то, чтобы сохранить его. Фонтанов в городе и без того уже было много, а этот находился посреди озера. Как сделать так, чтобы он был виден?

И вот тогда появился этот монумент-мутант. Были установлены мощные насосы, и сейчас сильнейшая струя выбрасывает пятьсот литров воды в секунду со скоростью 200 км/ч. Собственного имени он не получил – так и называется Jet d’Eau (струя воды) – но стал символом Женевы, оставив в тени величавых всадников, героических женщин и одиноких детишек.

Я как-то раз спросила ученую даму Дениз, что она думает об этом сооружении.

– Наше тело почти полностью состоит из воды, сквозь которую проходят электрические заряды, несущие информацию. Один из видов этой информации называется «любовь» и способен воздействовать на весь организм. Любовь беспрестанно меняется. Так что я думаю, что символ Женевы – это прекрасный памятник любви, ибо любовь, как эта вода, ни единого мига не остается прежней.

* * *

Набираю по мобильному номер приемной Якоба. Да, я знаю и его прямой номер, но не хочу сейчас пользоваться им. Сообщаю секретарю Якоба, что хочу встретиться с его шефом.

Секретарь знает меня. Просит подождать – он сейчас уточнит. Через минуту с извинениями сообщает, что у депутата очень плотный рабочий график… может быть, лучше будет в начале года? Отвечаю – нет, не лучше, дело очень срочное и не терпит отлагательств.

Слова «дело очень срочное» совсем не всегда открывают все двери, но в данном случае я уверена, что у меня высокие шансы. На этот раз ожидание длится минуты две. Наконец голос в трубке осведомляется, удобно ли мне будет в начале следующей недели? Говорю, что буду в приемной через двадцать минут.

И, поблагодарив, даю отбой.

* * *

Якоб просит меня поскорее одеться – в конце концов, мы находимся в учреждении, которое содержится государством, и если нас обнаружат, он может попасть в тюрьму. Я внимательно разглядываю резные деревянные панели по стенам и красивую роспись на потолке. И при этом продолжаю лежать совершенно голая на кожаном, уже довольно потертом от времени диване.

Якоб нервничает все больше. Он уже успел надеть пиджак и завязать галстук. С тревогой посматривает на часы. Кончается обеденный перерыв. Уже вернулся его личный секретарь – постучал тихонько в дверь, услышал «У меня совещание» и отступился. После этого прошло уже сорок минут, унеся с собой несколько запланированных встреч.

…Когда я вошла в кабинет, Якоб приветствовал меня традиционно-формальным троекратным поцелуем и указал на кресло перед письменным столом. Не нужно было обладать моим женским чутьем, чтобы понять, как ему не по себе. Зачем явилась? Разве не знаю, что у него плотнейший график – скоро возобновится парламентская сессия, и предстоит решить множество важных вопросов. Разве не получила его смс о том, что его жена теперь подозревает, что между нами что-то было? Мы должны выждать, дать страстям улечься и на время прекратить наши встречи.

– Разумеется, я все отрицал. Сделал вид, что глубоко потрясен ее намеками. Сказал, что они задевают мою честь. И что мне надоела ее вечная подозрительность и что она может кого угодно спросить о моем поведении. И что не она ли сама всегда твердит, что ревность – признак неполноценности? В общем, я старался как мог, но она ответила всего лишь: «Дурака не валяй. Я ни на что не жалуюсь… Просто я поняла, почему ты в последнее время стал так нежен и внимате…»

Я не дала ему договорить. Вскочила, вцепилась в лацканы его пиджака. Якоб, наверно, решил, что я хочу ударить его, но вместо этого я прильнула к его губам долгим поцелуем. Он никак не реагировал – думал, наверно, что устраиваю все это, чтобы скомпрометировать его. Но я, продолжая целовать его в губы и в шею, уже развязывала его галстук.

Он оттолкнул меня. Я дала ему пощечину.

– Подожди, я должен запереть дверь… Я тоже истосковался по тебе.

Он прошел через свой роскошный кабинет, обставленный мебелью позапрошлого века, повернул ключ в дверях, а когда вернулся, я уже осталась в одних лишь трусиках.

Пока я срывала с него одежду, он впился губами в мои соски. Я застонала от наслаждения, и Якоб зажал мне рот ладонью. Но, мотнув головой, я высвободилась и продолжала негромко постанывать.

Я ведь тоже рискую репутацией, как нетрудно догадаться. Так что – успокойся.

Лишь на миг, пока я произносила эту фразу, мы остановились. Вслед за тем я опустилась на колени и принялась сосать. Как и в прошлый раз, он держал меня за волосы, задавая ритм и постоянно ускоряя его. Но я не хотела, чтобы он разрядился в рот. Оттолкнула его и бросилась на диван, широко разведя бедра. Якоб склонился надо мной, припал губами к межножью. Когда меня пробила судорога первого оргазма, я закусила руку, чтобы не крикнуть. Все то время, что казавшаяся бесконечной волна наслаждения захлестывала меня, я впивалась зубами в ладонь.