Берсеркер. Дилогия - Злотников Роман Валерьевич. Страница 14

Иззекиль воткнул свою стреляющую палку в кожаный чехол, притороченный к седлу, снял шляпу и, как он это делал уже не раз за время похода, последовательно прижав сомкнутые горстью пальцы ко лбу, животу и обоим плечам, двинулся вперед. В этот момент дверь отворилась, на пороге появился седой пожилой мужчина, одетый в длинную, ниспадающую многочисленными складками одежду. Иззекиль остановился перед ним и опустился на колени:

— Я вернулся, отец мой.

Так закончился их путь…

Они жили на ферме Иззекиля уже два месяца. Его жилище напоминало куклос гораздо больше, чем остальные строения селения. Да и располагалось оно гораздо дальше от церкви, чем остальные дома. Строго говоря, оно было построено далеко за пределами селения, за густым перелеском, заросшим таким колючим кустарником, что Уимону он иногда казался Барьером. Вот только Барьер пожирает любую живность, а этот перелесок буквально кишел пичугами, ящерицами и иными мелкими тварями. А тут еще и лестницы… Да и прирученной живности у Иззекиля жило как бы не поболе, чем в большинстве домов Нью-Питтесберга. Так интересно называлось это поселение.

Большая часть их дня была заполнена уходом за животными. И хотя отец по-прежнему не испытывал к прирученным животным ни толики привязанности, но и он мало-помалу привык. Так что выражение отвращения почти не появлялось на его лице. А Уимону вся эта возня с животными доставляла огромное удовольствие. Животные отвечали ему взаимностью. Даже Иззекиль удивлялся тому, что лошади, коровы и овцы при виде мальчика радостно тянули к нему свои морды и нежно всхрапывали, а собаки, стоило ему только бросить на них ласковый взгляд, следовали за ним по пятам и, виляя хвостами, улучали момент и облизывали ему нос.

По вечерам Иззекиль усаживал пленников в кресла и, торжественно раскрыв толстую тяжелую книгу, начинал нараспев читать:

— «…И сказал Господь Моисею: пойди к фараону и скажи ему: так говорит Господь: отпусти народ Мой, чтобы он совершил Мне служение.

Если же ты не согласишься отпустить, то вот, Я поражаю всю область твою жабами.

И воскишит река жабами, и они выйдут, и войдут в дом твой, и в спальню твою, и на постель твою, и в домы рабов твоих, и народа твоего, и в печи твои, и в квашни твои.

И на тебя, и на народ твой, и на всех рабов твоих взойдут жабы…»

Сказать по правде, они не очень понимали, о чем и про что эта книга. Но Иззекиль относился к этому странному вечернему времяпрепровождению чрезвычайно серьезно и… он был их хозяином. Поэтому они старательно слушали и искренне пытались понять его объяснения.

Каждое воскресенье Иззекиль отправлялся в церковь — так называлось то странное строение, поразившее их при первой встрече с Нью-Питтесбергом. А заведовал этой церковью тот самый человек в длиннополой одежде, которого, хотя он не был ни Родителем, ни Самцом, ни Мужчиной семьи, все называли «отцом» или «святым отцом».

Так кончилась осень. Снег покрыл землю, а пруды и ручьи, в которых плескались одомашненные птицы, затянуло льдом. Теперь по утрам Уимон выбегал на пруд с пешней, чтобы разбить наросшую за ночь на полынье корочку. Чтобы можно было набрать воды, да и гуси и утки могли бы немного поплескаться.

А однажды вечером Иззекиль вернулся с разлапистой зеленой елью. Он отряхнул снег с сапог и, повернувшись к Уимону, весело произнес:

— Ты помнишь, парень, скоро Рождество?

Уимон не понял, что означает это слово. Но от него повеяло чем-то радостным и волнующим.

На следующий день они наряжали елку. Украшали ее деревянными палочками, оклеенными крашенными в луковой шелухе осколками яичной скорлупы, ярко начищенными гильзами и кусочками кожи. А потом Иззекиль приволок из чулана тройной складень и коробку с удивительными вещами. Там были вырезанные из дерева и кости фигурки людей, животных и деревья. Когда он развернул складень, вся его внутренняя поверхность оказалась одной сплошной картинкой. На ней были изображены дома, очень похожие на дома Нью-Питтесберга, только стоящие вплотную друг к другу, а также ночное небо с месяцем и звездами. Картинка стерлась, но даже оставшихся красок хватило для того, чтобы мальчик понял, какой яркой и красивой она была когда-то. Иззекиль трепетно провел по ней ладонью и благоговейно произнес:

— Это вертеп, Уимон, настоящий рождественский вертеп. Еще с прежних времен. Такой есть только у меня.

Утром они проснулись от колокольного звона. Мерные звуки плыли над спящими, укутанными толстым слоем снега полянами, над лесом, над застывшими озерцами, и казалось, что весь этот замерший, заиндевевший мир как-то меняется, светлеет. Разбуженный торжественными звуками, мальчик приник к почти затянутому морозными узорами маленькому оконцу и не заметил, как дверь его комнатки тихонько отворилась и на пороге вырос уже полностью одетый Иззекиль. Он приподнял жировую свечку, которую держал в руке, вгляделся в глаза мальчугана и торжественно произнес:

— Одевайся, мальчик. Сегодня ты идешь со мной. В церковь.

7

Торрей вонзил вилы в небольшую копенку, поддел и с натугой вскинул вверх. Уимон придержал копенку граблями, подтянул и чуть потоптался, поплотнее уминая поданное отцом сено. В отдалении послышался выкрик:

— Коу-коу! — и топот копыт.

А спустя минуту из-за поворота вылетели волокуши с новой копной. Иззекиль правил стоя. Он лихо подкатил к стогу и ловко развернулся, остановив волокушу в паре ладоней от ступней Торрея. Иззекиль вскинул руку, прикрывая глаза, и уставился на приближающиеся тучи.

— Поспешать надо. Сейчас такой ливень будет…

Уимон тоже посмотрел на тучи. Это действительно было величественное зрелище. Тучи громоздились в несколько этажей, нависая одна над другой и создавая подобие причудливых горных круч. Кручи наползали одна на другую, играя всеми оттенками белого, синего и черного, как будто какие-то чудовищные скальные люди сошлись в жестокой битве, а глухие раскаты грома, время от времени доносящиеся оттуда, только усиливали мистическую картину битвы огромных каменных гигантов. А чуть дальше надвигалась сплошная черная стена. Мальчик зачарованно глядел в небо. Послышался резкий хлопок хлыста и веселый голос Иззекиля.

— Ну-ка, старушка, наддай…

Уимон обернулся. Сено было свалено с волокуши, и упряжка мчалась за новой порцией. В этот момент на Уимона обрушился очередной пук сена. Мальчик еле успел качнуться назад и придержать сено граблями, а отец уже наклонился за следующим. Все правильно, надо поспешать, а он пялится на небо, разинув рот.

Первые крупные, тяжелые капли упали на землю, когда Уимон еще уминал последний ворох. Отец и привезший последнюю копну Иззекиль вдвоем быстро перекидали ее на верх стога, так что мальчик был буквально завален сеном. Но он все-таки успел закончить работу и скатиться прямо в подставленные двумя взрослыми руки до того, как на землю рухнула стена дождя. Они бросились под защиту раскидистого дуба, стоящего у самой опушки, но за те пять-шесть секунд, пока бежали, — вымокли до нитки. Их укрытие для такого ливня оказалось явно слабовато. Скоро просочились первые капли, капли превратились в ручейки, а затем и в настоящие реки. Но Уимону уже было все равно. Отец и Иззекиль зажали его между своими телами. Мальчику стало тепло, и он задремал.

Прошедшие десять месяцев были для него удивительным временем. Все эти чудесные дни, называемые такими странновато-волшебными словами, — Сочельник, Новый год, День Святого Валентина, Пасха… Неужели Иззекиль говорил правду, когда рассказывал, что до прихода Высших так жили все люди на Земле?

Впрочем, Иззекиля все считали человеком, мягко говоря, со странностями. Но перечить ему не решались. Когда Уимон с Иззекилем появлялись на воскресной службе, все мужчины приветливо кивали мальчику, а женщины нарочито ласково гладили его по голове и умильно ахали, он чувствовал, что во всем этом много фальши. В общине не любили чужаков. И частенько, когда очередная женская рука приглаживала его непослушные вихры, мальчика буквально обдавало идущей от нее волной брезгливости. Он еле удерживался от того, чтобы не отшатнуться. Возможно, основной причиной такой острой реакции были его необычные способности. Еще в куклосе он поймал себя на том, что может верно определять глубинные побуждения и желания людей. И отлично чувствует ложь. А сейчас эти способности заметно усилились. И у него достало ума понять, что совершенно не стоит их открыто демонстрировать. Хотя временами скрывать подлинные чувства становилось сложно. С каждым посещением церкви шушуканье за их спинами становилось все громче и бесцеремонней. Община никак не могла понять, почему такой ревностный христианин и завидный жених, как «молодой Иззекиль», уже успевший прославиться в пограничных стычках умелый воин, возится с этими «грязными язычниками».