Кот, который читал справа налево - Браун Лилиан Джексон. Страница 5

Квиллер сказал, что предпочитает кофе, и Галопей передал заказ через переговорное устройство за латунной решеткой, врезанной в стену. Он достал из бара и протянул Квиллеру бутылку старинной формы.

– Этот ликёр я привез из Южной Америки, – сказал он. – Здесь вы такой не купите. Возьмите его с собой. Как вам нравится вид из окна? Потрясающий, не правда ли? Это искусственное озеро. Один только ландшафт обошелся мне в полмиллиона долларов. Хотите пирожное? Это все портреты моей работы, на стене. Они вам нравятся?

Стены в студии были увешаны картинами в рамах – портреты мальчиков и девочек с кудрявыми головками и щечками цвета красных яблок. Всюду, куда ни смотрел Квиллер, были красные яблоки.

– Снимите картину, – велел Галопей, – и заберите её с собой. Большие продаются за пятьсот долларов. Возьмите одну большую. У вас есть дети? У нас две девочки. Это их фотографии в стереошкатулке. Синди восемь лет, а Сюзи – шесть.

Квиллер внимательно изучил фотографию дочерей Галопея. У них, как и у их матери, были миндалевидные глаза и классически прямые волосы.

– Почему вы рисуете только детей с кудрявыми головками и розовыми щёчками? – спросил Квиллер.

– Вам непременно нужно прийти на бал Святого Валентина в субботу вечером. У нас отличный джазовый оркестр. Вы знаете о том, что будет бал? Это ежегодный бал в День святого Валентина, в нашем Клубе искусств. Мы все будем в костюмах, изображающих известных любовников. Хотите пойти? Можете не переодеваться в маскарадный костюм, если эта идея вам не по душе. Два билета стоят двадцать долларов. Пожалуйста, позвольте преподнести вам два билета.

– Вернёмся к вашим полотнам, – сказал Квиллер. – Мне очень интересно, почему вы специализируетесь именно на детях? Почему не на пейзажах?

– По-моему, неплохо бы описать бал в вашей рубрике, – сказал Галопей. – В клубе это самое большое событие в году. Я председатель клуба. И кстати, моя жена очень фотогенична. Вы любите искусство? Все, кто имеет какое-либо отношение к искусству, будут там.

– Не исключая Джорджа Бонефилда Маунтклеменса Третьего, я полагаю, – заметил Квиллер тоном, в котором ясно прозвучали иронические нотки.

Не меняя своей однообразной манеры, Галопей сказал:

– Это мошенник! Едва только этот мошенник покажет свою физиономию в фойе нашего клуба, его сразу вышвырнут вон. Надеюсь, вы с ним не близкие друзья. Я с такими типами не знаюсь. Он ничего не смыслит в искусстве, только делает вид. А ваша газета позволяет ему распинать признанных художников. Ему дали возможность растлить саму атмосферу искусства в городе. Пора вам поумнеть и избавиться от него.

– Я новичок в этой области, – вставил Квиллер, улучив момент, когда Галопей остановился, чтобы передохнуть. – И я не специалист.

– Ваш критик просто жулик. Он представил Зою Ламбрет как великую художницу. Вы когда-нибудь видели её хлам? Это обман. Сходите в галерею Ламбретов, и вы поймете, что я имею в виду. Ни одна уважаемая галерея не взяла бы её работы, поэтому ей пришлось выйти замуж за простого бухгалтера, который занялся рэкетом в искусстве. Я действительно имею в виду рэкет. А вот и Том с кофе.

Мальчик-слуга в измазанных штанах и наполовину расстегнутой рубашке с грохотом водрузил поднос на стол, бросив на Квиллера недружелюбный взгляд.

Галопей сказал:

– Не отведать ли нам сандвич с кофе? Уже почти настало время для ленча. Что бы вы хотели узнать о моих картинах? Не стесняйтесь задавать вопросы. Вы не делаете пометок?

– Я бы хотел узнать, – опять начал Квиллер, – почему вы специализируетесь на детских портретах?

Художник погрузился в глубокомысленное молчание, первый раз с момента пребывания Квиллера в доме. Затем он ответил:

– По-моему, у Зои Ламбрет связь с Маунтклеменсом. Интересно бы узнать, как ей удалось его заарканить. Я могу предположить… Но это не для печати. Почему бы вам не разобраться в ситуации? Вы можете упрочить свое положение, собрав компрометирующий материал на Маунтклеменса. Затем вы могли бы занять место критика по искусству.

– Я не хочу… – начал Квиллер.

– Если ваша газета не разберется с этим безобразием и не покончит с ним как можно быстрее, вам же это и отольется. Я бы не возражал против запечённой сосиски к кофе. Хотите запечённую сосиску?

Около шести вечера Квиллер влетел в тёплое лакированное убежище пресс-клуба, где он договорился встретиться с Арчи Райкером. Арчи хотел перехватить что-нибудь покрепче по пути домой, Квиллер нуждался в объяснениях.

Бруно он кратко приказал:

– Томатный сок. Без лимона, без перца, – и обернулся к Арчи: – Спасибо, приятель. Спасибо за радушную встречу.

– Что ты имеешь в виду?

– Это что, была шутка посвящения?

– Не понимаю, о чём ты.

– Я говорю о задании проинтервьюировать Кэла Галопея. Отличная шутка. Или ты всёрьез дал мне такое задание? Этот парень – крепкий орешек.

Арчи ответил:

– Теперь ты знаешь, что такое художники. Так что же случилось?

– Ничего не случилось. Ничего, что я мог бы использовать в своём материале, – и мне понадобилось шесть часов, чтобы выяснить это. Галопей живет в своём несуразном доме размером со здание муниципальной школы, только в японском стиле. И там полно всяких новомодных штучек. Отделка – сплошное сумасбродство. Одна стена сделана из стеклянных трубок, которые висят наподобие сосулек. Они колышутся, когда проходишь мимо, и звучат, словно ксилофон, который не мешало бы настроить.

– А что такого? Надо же ему как-то тратить свои деньги.

– Надо, надо. Но подожди, я ещё не закончил. Полюбовался я на весь этот шик, и тут появляется сам Кэл Галопей, в толстых вязаных носках и трикотажной рубашке, в которой зияет огромная дыра на локте. И он выглядит максимум на пятнадцать лет.

– Да, я слышал, что он молодо выглядит, молодо для миллионера, – сказал Арчи.

– Это совсем другое. Он не перестает похваляться своими деньгами, ранчо в Орегоне и щенками голубого кэрри. После ленча появилась его жена, и тогда я испугался, что его великодушие выйдет за рамки приличий.

– Ты вызываешь во мне зависть. Что у вас было на ленч? Страусовые языки?

– Хот-доги, приготовленные мальчиком-слугой с обаянием гориллы.

– Поел на дармовщинку и ещё жалуешься? На что?

– На Галопея. Он не отвечал на мои вопросы.

– Отказался отвечать на них? – удивился Арчи.

– Он проигнорировал их. Ты не можешь припереть его к стене. У него мысли скачут от прогрессивного джаза и примитивных масок, которые он собирал в Перу, до беременных кошек. Я куда продуктивнее пообщался с пропускным пунктом, чем с этим чудо—парнишкой.

– А ты вообще узнал хоть что-нибудь?

– Конечно, я видел его картины. И выяснил, что в субботу вечером Клуб искусств дает бал. Думается, мне стоит туда пойти.

– Что ты думаешь о его картинах?

– Они немного однообразны. Всё те же щёчки, румяные, как спелые яблоки. Но я сделал открытие. На всех своих картинках Кэл Галопей рисует самого себя. Я думаю, что он очарован собственным обликом. Кучерявые волосы, как яблоко румян.

Арчи сказал:

– Согласен, из этого не состряпаешь материала, которого ждёт шеф. Это скорее похоже на ещё одну сказку из «Тысячи и одной ночи». Но нам всё—таки придётся подготовить статью. Ты помнишь цвет карточки-напоминания? Розовый!

Квиллер помассировал усы:

– Единственный прямой ответ на свой вопрос я получил, когда упомянул Джорджа Бонефилда Маунтклеменса Третьего.

Арчи поставил стакан.

– Что же сказал Галопей?

– Он взорвался. Контролировал себя, но взорвался. По существу, он сказал только то, что Маунтклеменс обладает недостаточной эрудицией, чтобы судить об искусстве.

– Так и следовало ожидать. Год назад у Галопея была персональная выставка, и наш критик разделал её под орех. Читателям это понравилось. Их чёрные сердца радуются, когда преуспевающий человек, умеющий делать деньги, в каком-нибудь другом деле терпит неудачу. Но для Галопея это оказалось очень болезненным ударом. Галопей обнаружил, что за свои деньги он может купить всё, кроме положительной прессы.