Еще один шанс... - Злотников Роман Валерьевич. Страница 21

– А-а, царевич! – радостно поприветствовал меня Микула. – Поздненько ты сегодня. Где был?

– В Разрядном, – отозвался я, удерживая зевок. – А у вас, дядька Микула, нынче работа поздняя?

– А то, – ухмыльнулся он, – такого матерого зверюгу привезли. Два года его изловить пытались, а ныне пока взяли, так он четырех боевых холопов [19] рязанского сына боярского Ляпунова положил. А айда, посмотришь!

У меня в этот момент засосало под ложечкой. Неужто?.. Нет, не может быть такой удачи.

– Немой он, – спускаясь в подвал, продолжал между тем Карязин, – с детства. Сначала в ватаге Яшки Колуна подвизался – силища ж немереная, деревья с корнем выворачивает, лошадь кулаком валит намертво, а уж как шустер! Ему бы самому атаманом быть, да токмо он умишком убогий. Будто зверь лесной – все видит и чует, а ни словом сказать, ни умом понять неспособный. Вот он какой красавец…

Я сглотнул. Передо мной на дыбе висел голый по пояс огромный мужик, ростом явно за два метра и с такими мышцами, что его грудная клетка казалась шаром. В стороне у очага деловито перекладывал пыточное железо подьячий, помощник Карязина.

– Вона какой здоровый, – удовлетворенно кивнул дьяк, – второй час так висит, и даже руки не ослабли.

Я некоторое время жадно рассматривал пойманного татя, а затем повернулся к дьяку:

– А зачем вы его пытать будете? Ты же сам говоришь – он немой. Чего он сказать-то может?

– И-и, царевич, – мотнул головой Микула, – то тать знатный. После Яшки Колуна он к ватаге Любши Полоскини пристал. Он же дурной – кто его кормит, с тем и ходит, а ежели кто на его кормильцев лезет – так он тех бьет. А когда Полоскиню взяли, так он сам-однова в лесу остался. Его в тот раз захватить не удалось, больно шустер и ловок, будто зверь лесной. Вот он и принялся промышлять тем ремеслом, к которому его Яшка да Любша приучили. Причем не столько серебро отнимал, сколько еду.

– Ну и что? За что его так-то? Он же в том не виноват, что его таким сделали. Его же пожалеть надо, а не на дыбу.

– Эх, царевич, – усмехнулся дьяк, – жалостливый ты больно. Знаешь, сколько он народу побил? Он же силы своей не ведает. И привык по-разбойничьи. Выскочит из лесу и ну всех крушить, пока не разбегутся. А потом припасы разорит, кое-чего по привычке прихватит, за что его атаманы дюже хвалили, да и в лес. У его лежки сукна да тканей персиянских узорчатых аж дюжину мерных кусков отыскали, да половина погнила уже… И на нем, почитай, сотня душ. Тут уж немой не немой, а без правежа никак. С нас же самих боярин поутру спросит, ежели не увидит, что мы над ним как надо потрудились.

Я молчал, лихорадочно размышляя, что же делать. Похоже, тот, кого я искал, – передо мной. Но у меня не было ни одной идеи по поводу того, как его выцапать из Разбойного приказа. И тут Немой тать внезапно зарычал, забился на дыбе. Подьячий, все это время продолжавший деловито калить железо и готовить струмент, сердито прикрикнул на него:

– А ну, не балуй! – и размахнулся плетью с вделанными в нее железными стружками.

Но Немой тать внезапно дернулся так, что… ну ей-богу, такого выражения лица, как у дьяка Карязина, я больше ни у кого ни разу не видел… так вот, он дернулся так, что взвился к потолку и соскочил с дыбы, с диким грохотом рухнув на земляной пол пыточной.

– Ах ты, – заорал дьяк, – держи его, держи!

– Стойте! – завопил я. Никакого плана у меня так и не появилось, так что приходилось импровизировать: – Стойте! Не трогайте его!

Я все-таки был не просто сопляк, но еще и царевич, поэтому оба дознатчика замерли, настороженно глядя на Немого татя. А тот, хрипя и подвывая, пополз ко мне, извиваясь всем телом. Наверное, своим звериным чутьем он угадал во мне того, кто каким-то чудом может избавить его от неминуемой и мучительной гибели, которую он явно чувствовал, но причины которой не мог осознать. Он же все делал так, как его учили? И поэтому он готов был отдать мне всю свою преданность, как отдавал ее прежним хозяевам. Я едва не застонал… Ну как, как его вытащить? И тут меня озарило! Он… он должен стать чудом! Другого варианта нет. Вот только… а, ладно, когда не помирать – один день терять. Когда я сцепился с Ханом за ту нефтебазу, мне тоже предрекали, что я не проживу и недели. Однако вот жив до сих пор, хотя, естественно, не благодаря, а вопреки стараниям Хана.

– Развяжите его!

– Чего?! – проревел дьяк, воззрившись на глупого сопляка, возглашающего совсем уж непотребные вещи.

Я напрягся. Сейчас – или никогда!

– Развяжите его, я сказал!

Ох как я тянулся перед ним, как сверлил его яростным взглядом. Да кто ты такой – смерд, раб, холоп, чтобы противиться мне? МНЕ! Я – твой государь, уже сейчас, и возраст тут не помеха. Я – государь, понятно тебе, и слово мое – закон и правда!.. Все это я изо всех сил пытался внушить этому крупному и сильному мужчине, на раз ломавшему любого, даже самого крепкого татя, вожака огромной ватаги, убивца, на душе которого висели десятки, а иногда и сотни смертей. Дьяк несколько мгновений пялился на меня, но затем неуверенно покосился на своего помощника.

– Вы это… ваше величие, нельзя же… а ну как озоровать пойдет… он же четырех боевых холопов…

– Ты, – я повернулся к подьячему, – бегом к караулке. Зови стрельцов! Пусть берут только бердыши.

Тот бросил ошеломленный взгляд на своего начальника, но Микула все еще пребывал под моим воздействием и не обратил на вопросительный взгляд помощника никакого внимания. Поэтому, выждав несколько секунд, подьячий молча положил плеть и устремился к лестнице.

– Ты, – повернулся я к Микуле, – хватай его и иди за мной. Потому как явлено нам чудо великое. Господь душу этого татя отворил и милость ему явил немыслимую.

Дьяк открыл было рот, пытаясь что-то возразить, но я не дал ему заговорить.

– Бери, я сказал! Кто ты, чтобы спорить с Господом нашим?!

Дьяк суетливо дернулся и, поднатужившись, взвалил на плечо гигантскую тушу Немого татя…

Стрельцы встретили нас уже перед самой Соборной площадью.

– Это кто здесь… – грозно начал десятский, но я не дал ему продолжить:

– Молчи, стрелец! Ибо не я сейчас приказываю тебе, а сам Господь велит нам всем исполнить волю его!

От такого заявления стрельцы пришли в некоторую оторопь и послушно последовали за нами. Тем более что идти было уже недалече.

– Бросай, – приказал я Микуле, когда мы вышли в центр Соборной площади.

Он послушно сбросил Немого татя с плеча, отчего тот даже не крякнул.

– Нож. – Я протянул руку в сторону.

– Царевич, – снова начал дьяк, – нельзя…

– Вы! – резким выкриком оборвал я ростки неповиновения, оборачиваясь к стрельцам. – Встаньте вокруг и возьмите бердыши на изготовку. – И снова тряхнул рукой. – Нож мне!

В следующее мгновение мне в руку легла рукоять ножа. И я, ни секунды не колеблясь, шагнул к Немому татю…

Я его порезал слегка, ну очень уж туго он был увязан, а у меня не было времени тщательно распутывать все узлы. В любой момент стоящие вокруг меня люди могли выйти из ступора, в который мне, во многом чудом, удалось их загнать. Но я успел разрезать веревки…

Немой тать разогнулся. Все вокруг невольно подались назад, а стрельцы крепче стиснули бердыши. Уж больно огромен и страшен он был. Я же спокойно смотрел ему в глаза. Ну же, парень, ты же знаешь, что я твой последний шанс, ты же почуял это еще там, в пыточной, ну же, давай… давай… И он меня не подвел. Немой тать рухнул передо мной на колени и, упершись головой в носки моих сапог, тихонько завыл.

– Нет, – громко заявил я, – не проси. Я тебя простить не могу.

Я сделал паузу, собираясь с силами, потому что, несмотря на довольно позднее время, на Соборную площадь высыпал кое-какой народ: припозднившиеся челобитчики, дьяки, монахи и насельники Чудова монастыря, патриаршие служки, я даже заметил нескольких бояр, хотя им-то уж сам бог велел давно разъехаться по своим подворьям. И я должен был сыграть очень убедительно, потому что, в отличие от тех, кто стоял рядом со мной, все остальные не находились в ступоре. Но и они тоже должны были проникнуться. Иначе…