Кадры решают все - Злотников Роман Валерьевич. Страница 40

– Пишите, обершарфюрер.

– Что?

– Заявление о согласии на сотрудничество с НКВД. Я думаю, нашим органам не помешает человек, который сможет сообщать им точную информацию о попавших в плен наших военнослужащих, согласившихся на сотрудничество с немцами. А взамен я обещаю сильно постараться, чтобы во всех наших будущих перипетиях вы бы остались не только живы, но и вне подозрений.

Сказать, что эту бумагу Ойбель написал с немалым облегчением – это ничего не сказать! Впервые за весь этот свинский день у него появилась слабая надежда на то, что ему удастся вывернуться из этой ужасной ситуации без особых потерь. Он сам себе не мог сказать почему, но этому русскому он доверял куда больше, чем кому бы то ни было из окружавших его сейчас людей. Этот – должен был справиться со всем, что попытается ему помешать…

Звонок раздался неожиданно. Они как раз закончили, наконец-таки, с отбором тех, кого русский собирался забрать с собой, причем, по нему было явно видно, что русский сильно сожалеет о том, что вынужден прекратить отбор. Он совершенно точно был не против забрать больше, но, видно, был чем-то ограничен. Возможно, наличием автомобилей, а может, чем-то еще. Как бы там ни было, они закончили отбор и сейчас занимались тем, что обершарфюрер упаковывал в ящики личные дела отобранных военнопленных, а русский с пулеметной скоростью печатал на пишущей машинке списки перемещаемых… Когда стоящий на столе гауптштурмфюрера Легловски телефон разразился резким дребезжащим звуком, Ойбель испуганно вздрогнул. А вот русский просто прекратил печатать, спокойно снял трубку и бросил в микрофон:

– Ja? – после чего около минуты слушал то, что ему говорили. Затем он спокойно произнес: – Jawohl! – и, положив трубку, развернулся к Густаву и улыбнулся.

– Ну что ж, обершарфюрер, вам придется ненадолго покинуть меня и отнести списки в организационный отдел.

Ойбель замер. Это… как же… русский готов отпустить его? Одного?! Но ведь…

– И вот что, обершарфюрер, – усмехнулся русский, – меня достаточно сложно убить. Так что я гарантирую вам, что в случае если вы попробуете поступить вразрез с только что подписанным вами обязательством, – тут он похлопал себя по карману, в которое убрал подписанное Густавом заявление, – я не буду убивать вас сам, а предоставлю это право вашим бывшим соратникам.

Ойбель сглотнул и кивнул, показывая, что все понял и не будет делать никаких глупостей. После чего взял протянутые ему списки и выскочил из кабинета.

В кабинет он вернулся только через полчаса. Ну а что вы хотели? Перед передачей списков в организационный отдел их следовало утвердить у коменданта. Потом пришлось выслушать вопли начальника организационного отдела обер-лейтенанта Шнейдемана, который грозил накатать докладную на гауптштурмфюрера Легловски за то, что тот вот так вот ставит его перед фактом, не дав времени организовать все как положено. Затем он был вынужден поприсутствовать при ругани Шнейдемана с начальником охраны лагеря…

В общем, когда Густав, с дрожью в ногах, распахнул дверь их с покойным Легловски кабинета, он был готов ко всему… но не к тому, что он увидит русского, одетого снова в свою собственную форму. Правда, с некоторыми отличиями. Русский был без оружия, босой и без поясного ремня. То есть на первый взгляд почти ничем не отличался от любого другого русского военнопленного, находящегося сейчас на территории лагеря. Ну, за исключением несколько меньшего размера щетины, большей чистоты самой формы и… запаха. То есть его отсутствия. Переменный контингент лагеря не обеспечивался ни помывкой, ни стиркой, поэтому воняло от них…

– Значит так, обершарфюрер, – спокойно начал русский, когда Ойбель вошел внутрь и закрыл за собой дверь, – слушайте, что вам необходимо будет сделать. Во-первых, уже через полчаса приедут машины, на которых мы будем вывозить тех, кого мы с вами отобрали. Но машины приедут не пустые. В их кузовах будет загружено оружие, – он усмехнулся. – Не беспокойтесь, никто не собирается валом выгружать его из кузовов автомобилей на глазах у всей лагерной охраны. Оружие будет упаковано в ящики из-под медикаментов и архивов. И мне нужен ваш совет, куда его разгрузить. Ну, чтобы никто, после того как все закончится, не связал его с вами. Понятно?

Густав судорожно кивнул.

– Тогда думайте, а я продолжу. Во-вторых, на разгрузку машин должны попасть эти люди, – он протянул Ойбелю короткий список из двух десятков фамилий, напечатанный на той же машинке. – И я. Как это сделать так, чтобы этот список снова не связали с вами – тоже думайте. В принципе, можете просто попозже, во время разгрузки, показать мне тех, кто будет знать, что вы с этим связаны, после чего они совершенно точно умрут во время нападения. Понятно?

Ойбель судорожно кивнул.

– Далее. После окончания разгрузки я и люди из списка должны минут на десять остаться в том помещении, куда будут перегружены ящики. Желательно одни. После чего большая часть их должна быть отправлена в свои блоки. А человек пять-шесть должны задержаться в этом помещении до ужина. На каких-нибудь работах. Сами придумаете на каких. Скажем, что-то переложить, что-то перепаковать, что-то сдвинуть. Ну, не мне вас учить… Меня же вы должны отправить в шестой блок. Насколько я помню, он ужинает вместе с девятым?

– Так точно.

– Вот и хорошо, – русский был явно возбужден. И это тоже было признаком «окопного безумия». Они все всегда приходили в такое состояние перед боем. Но Ойбель уже зашел так далеко, что отступать было просто некуда. Оставалось надеяться на то, что русский знает, что делает… и что он успеет до собственной гибели воплотить хотя бы часть своих обещаний. Ну, скажем, действительно прикончить всех тех, кто сможет выступить свидетелем обвинения обершарфюрера в государственной измене и предательстве дела фюрера.

– Ну и последнее. Коменданта мы уберем. А вы, как начнется заварушка, забаррикадируйтесь в какой-нибудь комнате, причем, желательно, с каким-нибудь господином, имеющим хорошие связи с кем-то вышестоящим, которого непременно будут отмазывать изо всех сил, и который будет для вас полностью безопасен, и оставайтесь там, пока не подойдут ваши. Да, если вздумаете пострелять – не начинайте этого раньше, чем через двадцать минут после начала. Иначе я за вашу голову и гроша ломаного не дам. Понятно?

И обершарфюрер Ойбель торопливо закивал головой.

11

– Должен вам сказать, Вилора Сергеевна, что ваш рассказ был очень интересен и сильно нам помог, – с этими словами высокий, но очень толстый человек, с короткой квадратной щетиной усиков, под большим широким носом, поднялся на ноги и, ухватив руку Вилоры пухлыми пальцами, горячо пожал ее. Со всем, так сказать, своим кавказским темпераментом. Кем он был – Вилора не знала. Он представился просто Богданом Захаровичем.

В это большое здание на площади Дзержинского, которую большинство москвичей по-прежнему продолжало именовать Лубянкой, ее пригласили вчера. Причем, именно пригласили, а не вызвали. Это произошло вечером, в кабинете Бурденко, куда он зашла, чтобы очередной раз поставить ему общеукрепляющую схему. Она делала это через день, уже две недели подряд. И, ее ли это была заслуга, либо дело было в том, что Николай Нилович немного стабилизировал свой распорядок дня и стал уделять отдыху несколько больше времени, но благотворные изменения были налицо. Впрочем, судя по тому, что Бурденко стал приглашать ее ставить иглы не только себе, но и некоему количеству довольно высокопоставленных личностей, ее усилия он лично оценивал весьма высоко. Чего уж тут говорить, если среди тех, кого Вилора обиходила за последнюю неделю, был даже сам Каганович [70]!

Так что к тому, что кроме Николая Ниловича в его кабинете будет находиться еще кто-то, Вилора была вполне готова. Однако, как выяснилось, чаевничавший вместе с главным хирургом РККА представительный мужчина в форме майора государственной безопасности [71] был вовсе не пациентом. Хотя и прибыл в госпиталь именно из-за нее. Причем произошло все довольно забавно.