Орел взмывает ввысь - Злотников Роман Валерьевич. Страница 8

Так, от моего имени ему уже несколько лет на день рождения дарились кони. Как раз под его размеры — от мелкой татарской до фриза, до которого дело должно было дойти в этом году. Вернее, до московской строевой, выведенной путем прилива к фризу значительной доли арабской крови. Таковых сильных и невероятно красивых лошадей пока существовало всего лишь две сотни. Но мои племенные заводы сейчас активно освобождались от поголовья, выведенного на основе того табуна, что мне прислал Сапега, и ольденбуржцев, готовясь активно приняться за размножение московской строевой породы. Ну не полностью, конечно, потому что и те лошадки получились очень неплохими. По моим прикидкам, энерговооруженность народного, так сказать, хозяйства вследствие замены лошадей прежней породы новыми даже в случае сохранения численности поголовья повышалась раза в два с половиной. Если не в три. Также я отправил Людовику полсотни калмыков, лучших воинов, лично выбранных Хо-Орлюком, за каждого их роду было заплачено по двадцать лучших коней. Но калмыки поехали во Францию не сразу, а после года обучения, за это время из них сделали настолько вышколенных бойцов, что они произвели на юного короля, которому в этом году должно было исполниться только шестнадцать лет, неизгладимое впечатление. Не меньшее, чем на самих калмыков произвели царевы кирасиры, кои как раз их и учили…

— Вот что, Николай. Тебе о замятне в Риге ведомо?

— Да, государь, — тут же насторожился Качумасов.

— Вот и славно. А что ты думаешь о том, что свеи поляков пощипать вздумали?

Качумасов задумался. Я его не торопил. Мозги у боярина варят, так что сразу озвучивать сложившееся у меня решение необходимости нет. Если оно верное — Качумасов и сам до него додумается, а если так, результат приступа старческого маразма, то тем более нечего себя дураком выставлять.

— Я так думаю, государь, — осторожно начал глава Посольского приказа, — после того как Кристина свейская от короны отречется, мы более никаким «сердечным согласием» связаны не будем.

— А ну как они его наново попросят? Им сейчас с нами воевать никак не с руки. Казна пуста, да и сами они зубы на поляков точат.

— Так ить, — усмехнулся в бороду глава Посольского приказа, — кто нас может заставить сие согласие заключить? Эвон и обиду какую в шведских пределах нашим купцам учинили — побили, пограбили… Покамест за все обиды оне нам не возместят, о чем с ними баять-то?

— Ну окольничий говорит, что обиды те не шибко и велики-то? — подначил я боярина.

— А кто их считал? Свеи? — с улыбкой отозвался Качумасов. — По нашему-то счету вполне может и по-другому повернуться. И товару тыщ на триста могли пограбить да попортить. И людишек погубить не десяток-другой, а несколько сотен. Какую мы им обиду выкатим, такую и выкатим. А не согласятся — так их дело. Пущай тогда и не лезут со своим «сердечным согласием».

— А нам-то в том какая выгода? — усмехнулся я.

И Качумасов буквально расцвел, поняв, что полностью угадал мысли царя-батюшки. Но ответить не успел, поскольку в мой кабинет стремительно ввалился генерал-воевода Беклемишев. Мой, так сказать, военный министр.

— Звал, государь?

— Постой-ка рядышком, генерал-воевода, — кивнул я ему, — послушай, что нам боярин Качумасов о своих мыслях поведает.

— А мыслю я так, государь, — начал Качумасов, — свеи от того, чтобы напасть на поляков, никак не удержатся. Уж больно слаб ноне Ян Казимир. Само яблочко в руки падает, только подставь…

Ну вот, и этот туда же. Ох, ребятки, не знаете вы пословицы «Не все, что можно делать безнаказанно, следует делать». А я в ее истинности имел возможность убедиться не раз.

— …А к нам оне относятся не шибко уважно. Один Оксеншерна нас за опасных врагов считал. Но стар он уже. Того и гляди преставится. А королеве Кристине и Карлу Густаву Пфальцскому слава свейского оружия в Тридцатилетней немецкой войне глаза застит. Да и купцы свейские их обоих вельми подзуживают. Наша балтийская торговлишка им совсем поперек горла стоит. Так что надобно ожидать, что, как только Оксеншерна преставится, оне нам тут же пошлины-то и подымут. А может, и раньше сие произойдет. Сразу по коронации Карла Густава. Ну а мы такого стерпеть никак не сможем. И опять же рижская замятня.

Я повернулся к Беклемишеву:

— Чуешь, откуда ветер дует?

— Точно так, государь, — расплываясь в улыбке, отозвался генерал.

Вот еще один воитель на мою голову. Впрочем, оно и к лучшему. Сейчас решить вопрос об окончательном выходе на побережье Балтики лучше всего. Шведы к войне не готовы, поляки сами начнут к нам в союзники проситься, хотя от них толку чуть, ну да какой-никакой, а будет. А датчане уже лет двадцать нас к себе в союзники против шведов затягивают. Так что можно одним выстрелом сразу двух зайцев убить — и моей старшенькой, Ленке, коя сейчас в датских королевах числится, любви и уважения подданных прибавить, и решить наконец вопрос с Зундской пошлиной [8]. А то что-то она слишком дорого стала мне обходиться…

— А не испужаются свеи с нами воевать-то? — снова развернулся я к главе Посольского приказа.

Но ответил мне не он, а Пошибов:

— Это навряд ли, государь. То есть в шибкую войну с нами они ввязываться не осмелятся. А вот этак, вроде слегка поучить, — глава моей секретной службы еле заметно усмехнулся, — вполне захотят. Карл Густав считает, что зазря Густав Адольф русского медведя совсем за озера, реки и болота не загнал, а только лишь пригрозил.

Мы с Качумасовым обменялись улыбками, потому как в таком мнении и Кристины, и Карла Густава была не только их, но еще и моя с главой моего Посольского приказа вина. Еще пять лет назад всем моим агентам при иноземных дворах, где бы они ни находились, велено было, едва только завидев на горизонте кого из шведов, тут же вступать с ними в разговор, в коем непременно упомянуть о том, какой грозный и великий полководец был покойный батюшка королевы Кристины и какой мудрый русский царь, заключивший с ним самое первое «сердечное согласие». Не вызывало сомнений, что большая часть таких разговоров непременно была донесена до тех или иных августейших ушей и явно подвигла их обладателей к мысли о том, что русские очень боятся шведов.

Я снова развернулся к Беклемишеву:

— Значится, так, генерал: торопиться не надо. У тебя еще не менее восьми месяцев. До осени шведы все одно в войну не ввяжутся, так что собирай полки с жилого и… жди главнокомандующего.

Генерал понимающе кивнул. А что тут было неясного? Понятно же, кого я имел в виду — Ваньку, своего старшенького. Он покамест торчал на Амуре, куда я его заслал еще пять лет назад, но по первому снегу должен был двинуться в обратный путь, оставив «на хозяйстве» моего среднего сына Данилу. Того я два года назад, сразу после выпуска из той же пушкарской школы, отослал в Уральскую вотчину, в коей у меня были сосредоточены самые продвинутые технологии. Подальше от излишне любопытных глаз, так сказать… В Приамурье теперь требовалось создавать свою промышленную базу, а то когда циньцы окончательно разберутся с Китаем, они вполне могут позабыть все договоренности и наплевать на заключенные союзы. И развернутся на север, дабы, как это называется, «обезопасить границы». Позволять им это делать я совершенно не собирался. Так что после того, как Иван разобрался с созданием там мощной военной инфраструктуры, заодно получив опыт организации обустройства новой территории, Данька должен был заняться там созданием инфраструктуры промышленной. После чего нас с Дальнего Востока уже никаким колом не вышибить…

— Все собирать, государь?

Я задумался. Общая численность армии при полной мобилизации могла составить почти двести пятьдесят тысяч человек. Из них около тридцати тысяч составляли даточные контингенты подвластных кочевых народов, около восьмидесяти тысяч садились в доведенные до полного штата гарнизоны крепостей и оставались в гарнизонах сибирских городков и острожков, еще двадцать тысяч составляли казаки, а остальное — полевая армия. Но это все только исходя из списочной численности. Реально же под ружьем у меня находилось всего около восьмидесяти тысяч — тридцать по крепостям и сибирским городкам и пятьдесят — в полевой армии, дислоцированной по военным городкам… ну не считая казаков и кочевников, кои жили по своим местам дислокации. Дело в том, что весь рядовой, сержантский состав и офицеры регулярной армии, за исключением кирасир, служили по принципу «три-два-три-четыре-три». То есть срок службы в мирное время был определен в пятнадцать лет. Из них реально в полку служивые проводили только девять лет. Остальные шесть — на жилом.