Спасти Москву - Ремер Михаил. Страница 50

– А как ловушка? Ты почто подойти дозволил им?!

– Да брось ты, – отмахнулся князь. – Мало их слишком для ловушки-то. Да и чуть что, стрел отведают, – кивком указал он на напряженно наблюдающих за перемещениями неприятеля лучников. – А этим… – кивнул тот на распластанных по земле врагов, – нечего здесь коптить.

До самой ночи понурые воины Тохтамыша собирали своих раненых, о чем-то там переругиваясь с русичами, занявшими позиции на стенах. Сколотив легкие деревянные салазки, привязанные к лошадям, они грузили на них раненых, отправляя назад, к лагерю. Мертвых же оставляли нетронутыми. Разве что оружие забирали. Внутри же Кремля тоже бурлила жизнь, сосредоточившаяся теперь вокруг раненых защитников.

То здесь, то там сновали озадаченные мужики, на тачках конструкции Булыцкого развозя пострадавших. Николая Сергеевича тоже отыскали и просили подсобить. И напрасно тот разводил руками, показывая опустошенные склянки да упаковки от обезболивающего; его, уже зарекомендовавшего себя неплохим лекарем в прошлый раз, буквально притащили к зданию Кремля, куда свозили всех раненых. Что же, едва завидев происходящее, тот рьяно принялся за дело.

Поначалу бегло осмотрел он всех, кого смог, и принялся распределять по группам. Тех, кто с несерьезными ранами, рассадил на папертях, словно нищих, подаяние просящих. Тех, у кого раны серьезными казались – внутрь храма, где над ними уже и молебны устроили. Ну а тех нескольких, что кости поломали при падениях, разложить по подвезенным заранее телегам.

Затем распорядился он в чанах воды накипятить да снести все запасы ромашки и веников березовых. Все это полетело в бурлящую воду, и вот уже через двадцать минут по площади разнесся одуряющий аромат. В этом настое распорядился пенсионер тряпки вываривать, которые на перевязки шли, да поперву раны по краям обрабатывать для дезинфекции. Сам же параллельно за переломы взялся. И в этот раз повезло ему: не было открытых. Хотя как повезло? Все равно уже на третьем пострадавшем дурнота к горлу подкатила да слабость в руках. Еще двое, и мутить начало, да силы ушли, а на последних двоих и сознание отключилось, да так, что пенсионер, машине, механизму подобно, вправлял кости орущим от боли мужам, совершенно уже не понимая, что да как делает. Уже когда шину последнюю зафиксировал, шатаясь, словно пьяный, прочь от белокаменного двинул, где его за шиворот, как котенка, подхватили сильные руки Тверда да отволокли подальше от места этого в тень.

– Ну ты, чужеродец, и рукаст, – протягивая плошку с холодной водой, уважительно протянул ратник.

– А? – слабо соображая, что происходит вокруг, преподаватель выплеснул студеную жидкость себе в лицо.

– Рукаст, говорю, – улыбнулся Тверд, знаками подзывая дьячка – разносчика воды. – Ты освежись, Никола. Оно видно, что дело ратное тебе чужое. Так ты страх смой с себя. Вода – она что слезы Богоматери. Грехи смывает, да с ними усталость да боль.

– Ей-ей, – потянул назад ведро бородатый мужичок. – Указ княжеский, по два штофа в день божий на мужа!

– Указом княжеским! – не растерявшись, Тверд извлек из-за пазухи берестяной сверток и протянул его служке. У меня, у Владимира Андреевича и у Милована такие только, – усмехнулся он. Дьячок внимательно ознакомился с содержимым и, перекрестившись, оставил деревянное ведерко. – Вишь, – усмехнулся тот, – князь и про это подумал. И мне, и Миловану приказал по сторонам глядеть, и как чужеродец объявится, пуще живота своего беречь.

– Спасибо, – пробормотал его собеседник, погружая ладони в прозрачную жидкость. – Спасибо, – плеснул он себе в лицо воды студеной. И еще! И еще! Усталость и оцепенение действительно отошли, и сознание мало-помалу вернулось, а взгляд прояснился.

– Ну что, легче? – поинтересовался Тверд.

– Да, кажись, – кивнул пришелец.

– Отведай-ка, – перед пенсионером, как по волшебству, расстелился платок, на котором тут же возник кусок черного каравая да плошка с медом. – Ты уж не обессудь, но большего не предложу пока, – виновато развел руками ратник.

– А сам? – взяв дары, тот посмотрел на товарища.

– Да не голоден как-то.

– Точно? – насупился тот.

– Вот те крест, – ратник настолько рьяно перекрестился, что Булыцкий понял, что тот сейчас просто лжет. Даже краюху, похоже, и ту собственную отдал гостю. Оно ведь объявлено с самого начала, что провиант беречь будем как зеницу ока и на каждого, кроме сосунков грудных, – норма теперь.

– Не годится так, – замотал он головой. – Мне половина и тебе половина. Так согласен. Иначе – не обессудь.

– Да что заладил-то ты?

– Или и на это у тебя указ княжеский есть? – сощурившись, в упор на собеседника посмотрел пенсионер.

– Ну нет, – стушевался тот.

– Ну так и бери! – разломив напополам краюху свою, протянул Булыцкий половину товарищу. Тот молча принял ее, оба принялись сосредоточенно жевать хлеб.

Мало-помалу напряжение штурма сошло на нет. Угомонились, кроме самых тяжких, раненые, попритихли растревоженные мужики и пожарные, унялись бабы, примолк набат, да стихли разбрехавшиеся на сечу псы. Лишь только резкие окрики ратников, неторопливый гул ведущих о чем-то беседы беглецов, бряцанье кадил да монотонное пение служителей наполняли застывший в зное воздух. Сладко курился ладан, от костров с чанами остро пахнуло свежесваренным харчем да донесло с коровника запах метана. Понял теперь Булыцкий, почему колоть скотину повелел князь, хоть и повременить решил. Оно если как чужеродец все описал будет, так и смысла нет; уж слишком потом долго по новой разводить. А если затянется, то не обессудьте. Оно и кормить чем-то надо, да и смрад такой, что будь здоров. Особенно если ветерок хоть какой не проснется.

Духота дня сменилась облегчающей прохладой вечера, а затем и свежестью ночи. В осажденной крепости опять ожил набат, собирая на молитву, а под шум, как и вчера, спустились со стен юркие тени. Бряцая кадилом, вышел на улицу митрополит Киприан. Нараспев молитвы свои читая, ходил он между свежих холмиков у стен монастыря, отпевая убиенных.

Утро принесло облегчение. Смесь запахов ладана, коровника да свежеприготовленных харчей улетучилась вместе с принесшим свежесть ветерком. Молитвы попритихли, и теперь уже слышны были неторопливые разговоры да звуки от мастерских. То князь, чтобы не допустить разнотолков да праздности, повелел всех, к делу годных, занять какими-нибудь, пусть необременительными, но делами. Женщины, сбившись по нескольку душ, одежки латали, распевая какие-то там свои песни. Мужики, инструментом вооружившись, кто ложки вытачивал, кто за вчерашний день строения пострадавшие ладил, кто кресты на кладбище кремлевском правил. Несколько человек коровники чистили, да, чтобы смрад не множить, сносили навоз в яму, заготовленную заранее, да сверху землей присыпали. Все остальные, кто так или иначе без дела остался, науки военные постигали.

Едва лишь разошелся день, от плотного ряда ордынцев к Фроловским воротам [64] двинулась делегация богато одетых мурз [65] в сопровождении суздальских князей Василия да Семена. Подойдя к самим воротам, молодые обратились к защитникам:

– Кто за князя великого Донского?!

– Ну я, – шагнул вперед переодетый в княжеское Тверд. – Хотели чего?!

– Как обращаться к тебе?

– Зови меня Остей!

– Мы не хотим кровопролития! Хан Тохтамыш отправил нас для переговоров! А с нами – дары княжеские, – мурзы по команде поклонились и ринулись распахивать принесенные с собой сундуки с золотом и каменьями драгоценными. – Великий хан Тохтамыш велел передать это защитникам Москвы в знак уважения и почтения.

– Хан не хочет кровопролития?! А кто считал, сколько славных мужей полегло вчера?! Почему вчера великий хан думал иначе?!

– Великий хан так думал всегда, но воинам нужны победы, а не слова!

– Эти же самые воины сейчас стоят за твоей спиной!

– Остей, подумай сам: мы – родственники Евдокии [66], а значит, и великого князя Дмитрия. Зачем нам ссориться с родственником, если можно договориться миром?