Урожденный дворянин - Корнилов Антон. Страница 35

Дверь Николаю Степановичу открыл бородатый толстяк, на шишкообразном багровом носу которого громоздились массивные очки в тяжелой роговой оправе. По округлым плечам толстяка рассыпались черные, с густой проседью, пряди длинных и явно давно не мытых волос. Футболка с надписью: «Хочешь меня, детка? Улыбнись!» была замызгана настолько, что с первого раза надпись прочитать было трудновато. Помимо футболки на толстяке красовались полосатые «семейные» трусы.

«А говорил, что один дома, – неприязненно подумал Переверзев, ступая в тесную и темную прихожую. – А тут тип какой-то ошивается…»

– Колян! – возрадовался толстяк звенящим и подпрыгивающим голосом Витьки Гогина. – Тебя прямо не узнать! Постарел, брат совсем…

– Гога? – изумился Переверзев. – Это тебя не узнать… Ты на кого похож стал? Это ж… надо же, как тебя расперло! А борода! Патлы!..

– Проходи, проходи! – отступал Витька, смешно переваливаясь на кривых волосатых ногах. – Давай на балкон сразу, а то у меня жарко. Где балкон, помнишь?

Где располагался балкон в квартире Гогина (или просто Гоги, как называли Витьку еще в школе), Николай Степанович, конечно, помнил. Вслед за хозяином он прошел через всю квартиру, мимоходом удивившись обилию дорогой техники на фоне обшарпанных стен и унылой мебели еще советского производства. Особенно странно смотрелась громадная плазменная панель, водруженная просто так, без ножки-подставки, на тумбочку с косо повисшими створками и прислоненная к стене. Чтобы панель не сползала, ее удерживали вколоченные в тумбочку пара гвоздей.

На балконе, полутемном от тени нависших над ним тополиных крон, было действительно прохладно. Гога, пыхтя, уселся на низкий стульчик, стоявший у столика, на котором располагался открытый ноутбук, и указал на такой же стульчик у противоположной стенки.

– Давай сначала бахнем за встречу, – распорядился хозяин, доставая из-под столика мутные фужеры для вина.

– Давай, – согласился Николай Степанович, с непрошедшим еще удивлением оглядывая так разительно изменившегося приятеля.

На крытом разнокалиберными кусками линолеума полу балкона рядом с бутылками и фужерами появилась коробка с несколькими ломтиками подсохшей пиццы. Они выпили по первой, сразу же по второй.

– Слушай, – отдышавшись, начал было Переверзев, – я к тебе не просто так…

– Пото-ом! – уверенно остановил его Гога. – Все разговоры только после третьей. Святая традиция, брат!

После третьей Витька заговорил сам:

– Как служба-то?

– Да уволили меня, – дернул плечом Николай Степанович, – я вот как раз с этого и хотел…

– А, – махнул рукой, жуя пиццу, Гога, – произвол начальства, служебные интриги, подковерные игры… Неинтересно, брат. Давай-ка, знаешь, что? Давай-ка еще…

– Куда ты так гонишь? – проворчал Переверзев. – Нас через полчаса ложкой с пола собирать можно будет.

– Да ладно! – беспечно усмехнулся Витька. – Помнишь, как мы на выпускном поспорили, что я пузырь засосу за пять минут, без закуски, без ничего? Ага! Так и получилось, что у всех был выпускной, а у меня не было. Ни хрена не помню. Только звери какие-то мелькали перед глазами… Олени, зайцы…

Губы отставного прапорщика сами собой растянулись в улыбке. Он даже удивился тому, что, оказывается, еще способен улыбнуться.

– Это потому что мы тебя под сцену актового зала засунули, – сказал он. – Где старые декорации к новогодним утренникам хранились.

– Сволочи! – хохотнул Гога. – Засунуть засунули, а достать забыли. Я утром сторожа до икоты напугал.

Выпив, он выдохнул, сощурился на солнечные проблески в тополиной кроне и сладко проговорил:

– Хорошо…

Переверзев неуверенно кивнул. Он впервые за последние дни ощутил себя не то, чтобы хорошо, а… нормально. И ему вдруг захотелось хотя бы пару часов еще не возвращаться в тот жуткий омут. Хотя бы пару часов представить, что все как всегда, и не случалось еще того… непоправимого. А там уж ухнуть в омут… потому что никуда от него не денешься.

– Так ты чем сейчас занимаешься? – крутя в руках фужер с водкой, спросил он Гогу.

– Угадай! – предложил тот.

Переверзев пожал плечами:

– Не знаю. В попы, что ли, подался?

Гога подергал себя за патлы.

– Мимо, – сказал он. И вдруг, настороженно оглянувшись по сторонам, очень серьезно спросил: – Ты слышал, на Улешах труп нашли?

Николай Степанович вздрогнул:

– Ты чего это? Что случилось-то?

– С трупом? Посуду он грел, паскуда, вот, что! – захохотал Гога. – Пей давай, не тормози.

Переверзев опрокинул в себя содержимое фужера.

Через пару часов несколько осоловевший Витька Гогин, попирая ногами уже две опорожненных бутылки, увлеченно рассказывал:

– Чего я из газеты ушел? Понимаешь, когда я на журналиста учился, то думал, что меня ждет жизнь такая – кипучая, интересная. Расследования там, разоблачения, и все такое. Думал, это как у врачей или у вас, в полиции – реально людей спасать и негодяев наказывать. Влиять, понимаешь, на окружающую действительность, изменять ее! В лучшую, понимаешь, сторону!..

Переверзев слушал, время от времени кивая отяжелевшей головой. Не надеясь даже вставить слово… да пока не очень-то и желая этого.

– Вот сижу я перед ним, – легко перескочив на другой сюжет, говорил Гога, – задаю вопросы обычные: типа – что вас сподвигло на этот поступок, да было ли вам страшно?.. А сам думаю: какого хрена? Парень лежит на больничной койке, бинтами замотанный с ног до головы, обезболивающим обколотый, а все равно вздрагивает и морщится от каждого слова… И ведь отвечает мне. А я продолжаю интервью. И ни мне, ни ему по сути ничего этого не надо. Как будто играем в какую-то игру… бессмысленную. Ведь и без всяких вопросов все понятно: деревня загорелась – помнишь, в тот год жарень страшная стояла? – и парень на своем тракторе несколько рейсов сделал, считай, почти что всех своих односельчан из огня вывез. Поначалу собирался имущество свое спасать, для того и трактор завел, который на отшибе стоял, вдалеке от домов. Ну, а по дороге сосед до него докричался… Так он несколько ходок сделал, пока движок у трактора не отказал. Спрашиваю его: жалеет ли он о своем поступке? Ну, нормальный такой заключительный вопрос, на который есть только один ответ: ни в коем случае, если бы все вернуть назад, точно так и поступил бы. Он, конечно, мне именно это и сказал. Но я по глазам-то вижу: он сказал, чтобы я отстал поскорее. Больно ему говорить, от легких два лоскутка остались… А самому себе, должно быть, он другое говорит… Подвиг, да. По первому велению сердца, да. Иначе поступить не мог – конечно. Но в итоге-то: добра своего не спас, трактор восстановлению не подлежит, собственное здоровье угробил. Что дальше? Доживать на крохотной пенсии по инвалидности. А парню… лет двадцать, по-моему, было. Не женат еще. И какая за него пойдет, когда у него на лице кожа лохмотьями сползает? А? Вот драма-то, брат Колян! Вот – жизнь! А я, получается, так… мимо проходил, на диктофоне кнопочку нажал-отжал, и всего делов. Я и интервью-то это мог бы сам написать, не встречаясь с героем, потому как насобачился.

– А как же эти… – встрял, воспользовавшись паузой, Переверзев, – горячие репортажи? Когда всяких взяточников на чистую воду выводят? Это ж… нужное дело.

Гога нехорошо рассмеялся.

– Нужное, – подтвердил он. – Это точно. Только – кому? Вот, когда тот, кому нужно, команду дает – выводим на чистую воду. А по собственному почину в журналистике ничего никогда не делается. Почему так? Да потому что каждая газетка, каждая передача, журнальчик каждый – созданы на чьи-то деньги. И редактор с самого начала точно знает, о чем можно писать, о чем нельзя. Он ведь тоже наемный работник, как и его репортеры. Журналисты работают по за-да-ни-ю. Ой, да чего я тебе объясняю? Это ж любой ребенок знает!

– Погоди… Это как?.. Да по ящику то и дело кого-нибудь разоблачают. Как же тогда?..

– Так издания не одним-единственным человеком проплачиваются. Спонсоров много, а среди этих дядей полным-полно конкурентов или просто – личных врагов. Это я про региональную прессу говорю. Да и центральная… там то же самое почти. Только масштабы другие. Понимаешь? А нам это все в ином виде представляют. В каком? Вот точно в таком, как ты мне сейчас и описал. Понимаешь?