Чужой монастырь - Краснов Антон. Страница 6

Смуглолицый, приведший Гамова, склонился перед рыжеволосым и бросил короткую гортанную фразу, оканчивающуюся словом «Акил». По тому, как оно было произнесено, землянин угадал, что это имя рыжеволосого.

Акил.

— Ты свободен, Таэлл, — произнес многоустый Акил, тот, кто шествует рядом с пророком, один из Двух, предводитель сардонаров. Нет смысла перечислять все титулы рыжеволосого, ибо они наслаивались по мере его свершений, а равно и досужей молвой и добирали в своем числе практически каждый день. — Иди, гареггин.

Тот, кого он назвал гареггином Таэллом, отошел на несколько шагов и, став спиной к колонне, замер как изваяние. Рыжеволосый Акил уставил в Гамова неподвижный взгляд. Наверное, у них у всех такая манера гипнотизировать взглядом гостей и замирать в жалком подобии мхатовской паузы. Даже слова, произнесенные на этом языке, тягучие, вязкие, как строительная замазка. Единожды испачкав в них язык, уже, верно, не хочется разевать рот, так что неудивительно, что они все тут такие молчаливые и сдержанные, подумал Константин.

И тут произошло самое забавное. Рыжеволосый Акил поднял руку, сломав неподвижность этой живой скульптурной композиции из двух или трех десятков людей, и все они разом рухнули на пол, широко разбросав руки и ноги и до отказа выгнув шеи, — так что прямо к Гамову обратились все лица, совершенно неподвижные, белые и темные. Сам Акил опустился на одно колено, то же сделали и смуглолицые парни в узких кожаных, тесно шнурованных на щиколотках штанах. Акил шевельнул поднятой вертикально ладонью, и один из гареггинов поставил к ногам Гамова чашу, похожую на лепесток цветка и едва заметно покачивающуюся. В ней была тягучая темная жидкость, пахнущая свежо, остро, дурманяще. Избавившись от чаши, гареггин многоустого Акила снова опустился на одно колено и замер как часовой.

Рыжеволосый произнес медленно, напевно:

— Йэлльнал ком тьерро уст, сайлем Ленннааар! Когда он почти пел последнее слово, лежащие люди опускали головы, припадая лицами к полу.

— Они что… как будто поклоняются МНЕ? — вырвалось у Кости Гамова, которому словно вложили в голову заранее заготовленное, вполне уже сформировавшееся объяснение того, что происходит тут, в этом здании с колоннами.

И стоявший напротив землянина гареггин, тот, что подавал чашу-лепесток, хоть и не мог понимать слов Константина, наклонил голову, будто в знак согласия…

2

— Такой грязи я не видел даже в подземном гараже, где мой тесть держит свой древний «крайслер», — заявил нанотехнолог Хансен, за то немногое время, что члены экипажа были вместе, уже успевший прославиться своим несносным характером. Теперь возможности для проявления всех наиболее чудовищных черт этого характера были поистине безграничными.

— Да ладно, — по-русски возразил ему капитан Епанчин, — ты, друг, еще не видел гаражного кооператива в Мытищах, где стоит ржавая «победа», до сих пор записанная на мою тещу. Так тут на фоне тамошних реалий вполне себе ничего. Конечно, внутри такого солидного НЛО, размером едва ли не с пол-Европы и уж заведомо больше Мытищ, ожидаешь увидеть что-то поприличнее, чем вот этот подвал и вот этот опухший хозяин-карлик… Воняет от него — да-а-а!

— Кес ке се — Митиссчи? — прозвучал высокий голос, звонко и с расстановкой выговаривающий каждое слово.

Франкоязычный член экипажа, как и положено приличному и чрезвычайно политкорректному французу, был родом с острова Мартиника. Повторимся, француз был настолько политкорректен, что являлся, собственно, француженкой. У мадемуазель Элен-Николь Камара была отличная стройная фигура, в настоящий момент неузнаваемо изуродованная скафандром и комбинезоном, крупные белые зубы и большие невыразительные, чуть навыкате, глаза, унаследованные Элен от прабабушки, занимавшейся заготовкой сахарного тростника на плантациях.

Этот разговор происходил в запертом наглухо подземном трактирчике Снорка, откуда тот, по предварительному требованию людей в оранжевом, выставил всех посетителей. Землянам в самом деле требовалось время перевести дух, собраться с мыслями, подкрепиться, обработать раны. Впрочем, о последнем пункте можно было заботиться не особенно серьезно, так как все те, кто удрал с бойни в транспортном шлюзе, отделались царапинами и травмами больше морального свойства. Хотя — при одном взгляде на тотальную антисанитарию, царящую в славном заведении Снорка, — никто из пятерых беглецов и не заикнулся о том, что можно пренебречь медпомощью…

Космонавты уписывали копченое мясо под осоловелым взглядом хозяина Снорка, нервно курсирующего от стойки к стене и обратно. Несносный Хансен даже запил трапезу вином и тотчас же объявил, что большего дерьма ему пить еще не приходилось.

— Да и мясо какое-то странное, — присовокупил он. — Неудивительно, что этот тип такой серый, с желтыми глазами. У него наверняка несварение желудка от этой дикой пищи.

Других, однако, заботили не только проблемы пищеварения.

— Вы обещали рассказать нам, что к чему, профессор Крейцер, — сказал капитан Епанчин. — Тогда было не время, но сейчас, как мне кажется, пора…

— Я все-таки прошу говорить по-английски, на языке, который понимают все, — немедленно потребовала госпожа Камара.

— Резонное замечание, — сказал Элькан.

— И еще о языке. Откуда вам известен язык, которым, так сказать, пользуются здесь? — добавила темнокожая француженка.

— Именно об этом я и хотел рассказать, прежде чем мы двинемся отсюда, — отозвался тот, кого они называли Крейцером. — Буду краток, так что без предисловий. Мое настоящее имя Элькан. Вы люди, которые приучены не удивляться даже фактам, выпадающим из любых причинно-следственных цепочек, проще говоря, тому, что у обывателей именуется чудом. Так что вы легко усвоите тот факт, что я — сын этого народа, этой цивилизации.

— Ничего себе у вас предки, Марк Иваныч… — пробормотал капитан Епанчин.

Остальные предпочитали хранить молчание.

— Ну скорее потомки, а я и мое поколение являются их далекими предками. Пока не стану разъяснять вам этот очередной парадокс, вы и без того, кажется, перегружены, друзья мои, — невесело усмехнулся профессор Крейцер, он же Элькан. — Пока что нам стоит перекусить как следует, потому что в этих местах непонятно, когда ты плотно потрапезничаешь в следующий раз. И вообще приведется ли такая возможность.

Уцелевшие члены экипажа угрюмо молчали. Собственно, после того что произошло в шлюзе, любые заявления профессора Крейцера представлялись малозначимыми. В конце концов, это лишь слова. Слова, которые вошли в уши пяти спасшимся, в то время как судьба всех прочих непонятна, а равнодушное словечко «прочие» вмещает в себя сорок четыре человека! Это люди… Россияне, китайцы, американцы, британцы, израильтяне, немцы, французы; христиане, мусульмане, иудеи, буддисты; ученые — физики, химики, астрономы, биологи, медики, лингвисты, психоаналитики, иные… Люди сплошь увлеченные, знающие, неповторимые, отобранные из всего человеческого рода, по собственной воле оторвавшиеся от Земли и ищущие каждый свое… И даже то, что среди этих сорока четырех пропавших два террориста, пополнивших число избранных под угрозой теракта, ничего не меняет.

Элькан не стал продолжать. Не время. Не время… Каждым его спутником сейчас нераздельно владели опустошение и ровный, бессмысленный гнет неопределенности. Элькан вздохнул и, подтянув к себе блюдо с увесистым куском копченого мяса, стал есть торопливо, жадно, запивая мелкими глотками вина, которое уже успел обругать балованный американец Хансен. Впрочем, этот напиток обладал тем хорошим свойством, что — при дурном вкусе и довольно специфическом, не сказать скверном, запахе — после второго или третьего глотка начисто притуплял ощущения и потреблялся без усилия, а послевкусие можно было назвать даже и приятным. Ко всему может привыкнуть человек. Так что на пятнадцатом глотке Элькан откинулся на спинку потемневшей от времени деревянной скамьи и произнес:

— Так. Кажется, уже лучше… Я, когда нервничаю, вообще много ем.