На пороге Тьмы - Круз Андрей "El Rojo". Страница 43

— А перестроить?

— Пытается кто-то, но под это ни ресурсов, ни сил, и Администрация помогать не рвется: им особо не надо, у самих все в порядке. Но все же комната не общага, все лучше. Вас сколько в комнате?

— Трехместная, но нас двое — как раз Федька со мной.

— А мы с Леной квартирку делим, хоть и странную — санузел свой, а кухня в коридоре, общая уже. Но вроде почти нормально живем.

— Хочется обратно? — спросил я ее.

— Не знаю, — пожала она плечами. — Честно, не знаю. Здесь жить, с одной стороны, тяжко, с другой — вроде интересно. И… про возраст ты в курсе?

— Что не стареем?

— Именно, — сказала она и вновь отпила из стакана. — Это все же здорово, согласись. Так мне сколько было отпущено? Семьдесят? Восемьдесят? А здесь?

— А сколько здесь?

— Ну… тот же Милославский полагает, что мне одной молодости здесь лет сто отпущено. Мне вот тридцать сейчас. Через сто лет станет сорок, что тоже не так чтобы старость. Сто против десяти. Правда, тут другое пугает — все эти сто в грязи, холоде, постоянной опасности, и Тьма наступает.

— Да, Милославский говорил, — подтвердил я.

— Так проживу, молодая и красивая, и такой же молодой буду потом скрываться от всяких хмырей с мартыхаями, которых расплодится великое множество по всей земле? — вздохнув, продолжила она. — Как оно тогда будет? Пока стараюсь просто не думать. Все равно отсюда обратного хода нет, а быть молодой долго-долго тоже неплохо.

Вот она уже уложила в голове то, что не стареет, а я про это знаю. Но никаких пока выводов не сделал. Не осознал — так, слышал звон, да не знаю, зачем он. Мне тридцать пять, в самом расцвете, можно сказать, сил и здоровья. Плохо таким еще сто лет пробыть? Сорок пять? Да, ягодка… нет, это про баб… как огурчик опять, как орел комнатный. Сто лет вместо десяти. Сто лет вот этого всего вокруг… Мне сейчас здесь плохо? Нет, пожалуй, с чего это мне плохо должно быть? Я вот с красивой женщиной, которой, кажется, я тоже нравлюсь. Почему мне должно быть плохо?

Там на «гранд чероки» новеньком катался? Ну да, неплохо, тишина, климат-контроль, дороги… ну какие есть, но все не такие, как здесь. Дом. Дом хороший, сам строил, теперь она там одна… это вроде как откупился я? Ладно, непринципиально, не о том думаю. Важно то, что жил не в общажной комнате. Ладно, я не привередливый и пожить могу в любых условиях, но именно что пожить. А не жить постоянно, без перспектив их улучшить, — я вообще так устроен, что нуждаюсь в обустройстве и улучшении мира вокруг себя.

Работа. Работа специфическая у меня, за которую платят куда меньше, чем я зарабатывал на той стороне, просто сидя в кабинете, встречаясь с партнерами за обедом в кафе «Пушкин», что на Тверском бульваре, и рисковал разве что финансово, со всеми играми в стиле «ревущих девяностых» я давно закончил. А здесь? Каждые четвертые сутки есть полная возможность потерять башку. Что взамен? Пока не знаю, но что-то есть. Что-то, что тешит авантюрную сторону моей сущности — ту самую, которая нуждалась в чем-то подобном.

И все равно, стоят сто лет такой жизни столько же, сколько десять лет нормальной? А я вот не знаю. В любом случае о чем это я задумался? Мне что, кто-то предлагает билет домой? Да и не поехал бы я прямо сейчас по любому билету, как на духу говорю, не могу сейчас. У меня вот женщина сидит напротив, от которой не смог бы уехать, не поняв, что это такое между нами было, и было ли вообще. Если исключить ее из этого уравнения, то мир бывший все же перевесит. Я обычный человек, не герой великий, мне такой авантюрности надо в меру, поиграть да и бросить, а вот жить на обреченной помойке страшновато. Но если Настю не исключать, выбор усложняется неимоверно. Да, да, второй день знакомы, но уже вот так — как хочешь, так и понимай.

— А… точно отсюда никто не выбирался? — спросил я.

— Ну как кто-то может точно знать? — удивилась она вопросу. — Если кто-то провалился отсюда обратно, то он же записки не оставит, верно? Бывает, что люди исчезают, но обычно за пределами города. Может, кто-то и вырвался — у кого теперь спросишь?

— А в городе не исчезают?

— Нет, вроде бы не слышала. Гибнут время от времени — или твари нападают, или в драках, или еще что… здесь все нервные, случается и поножовщина, и стреляют друг друга.

— Часто?

— Не часто, но слышишь время от времени, — ответила она. — Коммуналки, общаги, скудость жизни, опасность постоянная — срываются. Самоубийств хватает, многие пьют как… не знаю кто. Тут уже ночлежки-рюмочные появились. Сначала Администрация их прикрыла, а потом вышло, что много работяг упиваются так, что до дому дойти не могут, ну и гибнут в темноте. Решили, что пусть так, хоть это больше свинарники напоминает. Говорят, что раньше в общежитиях спиртное пытались запрещать, но тоже плохо закончилось — вплоть до того, что стреляли в проверяющих, когда те по комнатам шастали. Теперь вроде даже продают в буфетах. Так?

— Продают, — кивнул я, — но не видел, чтобы в общаге очень уж керосинили, все в меру вроде бы.

— Это потому что ваши вроде как в почете в городе и народ душевно покрепче подбирается. Да и стресс житейский стрессом на службе перебивается. А глянь на общаги шахтерские, металлургического, путейские — это же страх сплошной. Люди все из будущего, большинство к такой жизни не привыкли. И у всех там семьи, друзья, какая-то жизнь налаженная, и вдруг так за шкирку — и прямо в корыто с помоями.

Она вздохнула, еще отпила из стакана, затем продолжила:

— Кто-то, например, в банке сидел, а тут его — раз, и кочегаром, потому что другой работы для него нет. И общага холодная и мрачная, и запойная пьянь кругом, такие же депрессивные. И семья своя неизвестно где. Многие так сразу вешались, каждый ли выдержит?

— Нет, не каждый, не думаю, — согласился я с ней.

— Вот и результат. Так что тебе повезло. Ты про афганскую войну эту свою в анкете писал?

— Разумеется.

— Вот считай, что она тебя и спасла: таких, как ты, на примете держат и направляют только во всякие военизированные места вроде Горсвета, комендатуры или службы охраны горбезопасности. В разведбат отбор строгий, там труднее.

— А если бы я на угольный разрез попросился? — полюбопытствовал я в порядке бреда.

— Если ты не великий профессионал в этом деле — отказали бы.

— А что в Сальцеве? Там как жизнь?

— А такая же, люди-то те же самые. Я там редко бываю, но судить все же могу. Здесь всем Администрация заправляет, а там все больше частник. У одного столпа общества кирпичный завод, у второго — стекольный. Там карьер большой с каким-то песком, при нем они. Кто-то базаром командует, кто-то пристанями, у кого-то баржи, а все вместе они — власть. А простым людям одинаково — что здесь, что там.

— Вообще никакой разницы?

— Ну… есть какая-то, но больше внешняя. Там вроде как свободы больше, но… а тут ее мало, что ли? Разве что в работе, кабак открыть или лавку на рынке — пожалуйста, а что серьезней — никак, отберут.

— А твой аэродром?

— Уже отбирают, — вздохнула она, явно вспомнив о чем-то и расстроившись. — Тут это вежливо делают: тебя же командовать оставляют и снабжение налаживают: мол, что тебе возиться? Но все же это уже не твое, не понравишься…

— То?..

— То ножкой под попку — и гуляй, Настя. Обращайся в отдел трудоустройства.

— А в Сальцеве?

— В Сальцеве не так, — разве что конкуренты разорвут.

— А Администрация местная где живет?

— На Октябрьской, там в свое время для таких дом построили, «обкомовский», туда и заселились. Говорят, что квартиры даже с комнатами под прислугу, охрана, закрытый двор… но нас в гости туда не зовут. Там все — глава Администрации, все начальники основных организаций, Милославский, кстати, там же живет, он здесь большой человек, член Горсовета.

— Даже так? — чуть удивился я, привыкнув к тому, что у нас ученых разве что к дворникам не приравняли.

— Он здесь давно, приложил руку к созданию вообще всей структуры города. Соответственно и статус, поэтому и коллеги не подсиживают — бесполезно, он там царь и бог. Хотя дядька неплохой, нагловатый только.