Страхи мудреца. Книга 2 - Ротфусс Патрик "alex971". Страница 90

При этом она была довольно молода. Быть может, она так выглядела благодаря хрупкой фигурке и личику сердечком, но на вид ей было ненамного больше двадцати.

— Можно, мы будем говорить на твоем языке? — спросила она по-атурански. — Окажи мне любезность. Мне нужно поупражняться.

— С удовольствием, — ответил я по-атурански. — Ты очень хорошо говоришь. Мне даже завидно. Когда я говорю по-адемски, я чувствую себя неуклюжим медведем в тяжелых сапожищах.

Пенте застенчиво улыбнулась, потом прикрыла рот ладошкой и слегка покраснела.

— Это правильно, улыбаться?

— И правильно, и вежливо. Такая улыбка означает небольшое веселье. Она тут как раз кстати, потому что моя шутка была не слишком удачной.

Пенте убрала руку от лица и снова застенчиво улыбнулась. Она была прелестна, как первоцвет. У меня полегчало на сердце от ее вида.

— В других обстоятельствах, — сказал я, — я бы улыбнулся в ответ. Но, боюсь, здесь окружающие сочтут это невежливым.

— О, пожалуйста! — сказала она и сделала несколько жестов, достаточно широких, чтобы их видели все. Дерзкое предложение. Заискивание. Дружеское приветствие. — Надо же мне практиковаться.

Я улыбнулся, хотя далеко не так широко, как обычно. Отчасти из осторожности, отчасти потому, что лицо болело.

— Я испытываю тревожность по поводу своей улыбки.

Она сделала было жест, но остановилась. Выражение ее лица переменилось, глаза слегка сузились, как будто она рассердилась.

— Это? — спросил я, жестом выразив «легкую озабоченность».

Она кивнула.

— А как это показывают лицом?

— Вот так, — я слегка сдвинул брови. — Или, поскольку ты женщина, можно еще так, — я слегка надул губы. — Я, поскольку я мужчина, сделал бы вот так, — я поджал губы.

Пенте растерянно смотрела на меня. Ошеломлена.

— А что, у мужчин и женщин это различается? — спросила она, и в ее тоне послышалось недоверие.

— Только иногда, — успокоил я. — И то в мелочах.

— Все так сложно! — пожаловалась она с ноткой отчаяния в голосе. — У себя в семье ты всегда знаешь, что означает малейшее движение лица. Растешь и смотришь. Ты знаешь все, что в них есть. Друзья, с которыми ты была с малолетства, пока еще не отучилась скалиться всем подряд. С ними легко. Но это…

Она покачала головой.

— Ну как можно запомнить, когда следует показывать зубы, а когда нет? А как часто положено встречаться глазами?

— Понимаю, — сказал я. — На своем языке я говорю очень хорошо. Я могу выразить самые сложные мысли. Но здесь это все бесполезно.

Я вздохнул.

— Очень трудно сохранять лицо все время неподвижным. Такое ощущение, будто я постоянно задерживаю дыхание.

— Не все время, — возразила она. — У нас не все время лица неподвижные. Когда ты с…

Она осеклась, потом поспешно продемонстрировала извинение.

— У меня здесь нет достаточно близких людей, — сказал я. Сдержанное сожаление. — Я надеялся, что сумел сблизиться с Вашет, но, боюсь, сегодня я все испортил.

Пенте кивнула.

— Я видела.

Она протянула руку и провела пальцем по моей опухшей щеке. Палец был прохладный.

— Наверное, ты разгневал ее очень.

— Да я и сам понял, до сих пор в ушах звенит, — сказал я.

Пенте покачала головой.

— Нет. Следы.

На этот раз она показала на свое собственное лицо.

— Кто-то другой мог сделать это по ошибке, но Вашет не оставила бы следов, если бы не хотела, чтобы все это видели.

Сердце у меня упало. Я невольно схватился за лицо. Да, конечно. Это было не просто наказание. Это было сообщение всему Адемре.

— Ну я и дурак! — тихо сказал я. — До сих пор я об этом даже не догадывался.

Несколько минут мы ели молча, потом я спросил:

— Почему ты сегодня пришла и села рядом со мной?

— Я сегодня увидела тебя и подумала, что много слышала, как о тебе говорят. Но я ничего не знаю о тебе лично.

Она помолчала.

— А что обо мне говорят? — спросил я, чуть заметно усмехнувшись.

Она коснулась уголка моего рта кончиками пальцев.

— Это что? — спросила она. — Неровная улыбка?

Я в качестве объяснения ответил жестом «мягкая насмешка».

— Но надо мной, а не над тобой. Я догадываюсь, что обо мне говорят.

— Ну, говорят не только плохое, — мягко сказала она.

Пенте подняла голову и встретилась со мной взглядом. Глаза у нее были огромные, серые, чуть более темные, чем у других. Они были такие ясные и прозрачные, что, когда она улыбнулась, у меня заныло сердце. Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, и поспешно отвернулся в смущении.

— Ой! — тихо воскликнула она и поспешно показала «огорченное извинение». — Нет-нет. Я неправильно улыбнулась и посмотрела в глаза! Я имела в виду вот это.

Дружеское ободрение.

— Ты совершенно правильно улыбнулась, — сказал я, не поднимая глаз и отчаянно моргая, чтобы избавиться от слез. — Просто это такая нежданная любезность в день, когда я этого совершенно не заслужил. Ты первая, кто заговорил со мной по собственному желанию. И лицо у тебя такое нежное, что это целительно для сердца.

Я выразил левой рукой благодарность, радуясь, что мне не надо встречаться с нею глазами, чтобы продемонстрировать свои чувства.

Она протянула левую руку через стол и поймала мою. Развернула мою руку ладонью кверху и незаметно сжала ее — сочувствие.

Я поднял глаза и улыбнулся ей, надеясь, что улыбка вышла ободряющая.

Она повторила ее, почти точно, потом снова зажала рот.

— Я все еще испытываю тревожность из-за своей улыбки.

— Не стоит. У тебя чудесные губы, тебе идет улыбаться.

Пенте снова посмотрела на меня, ее глаза на миг встретились с моими и снова метнулись прочь.

— Правда?

Я кивнул.

— На своем языке про такие губы я бы сложил…

Я осекся и слегка вспотел, сообразив, что чуть не сказал «песню».

— Стихи? — предположила она.

— Да, — поспешно сказал я. — У тебя улыбка, достойная поэмы.

— Ну, так сложи, — сказала она. — На моем языке.

— Нет уж, — отказался я. — Это будет медвежья поэма. Слишком неуклюжая для тебя.

Это, похоже, ее только раззадорило. Глаза у нее загорелись.

— Давай, давай! Ничего, если она будет неуклюжей — мне тогда будет не так неловко из-за моих собственных огрехов.

— Ну, смотри, — пригрозил я, — тогда и ты тоже сложи стихи! На моем языке.

Я рассчитывал, что это ее отпугнет, но она, после мгновенного замешательства, кивнула.

Я вспомнил все адемские стихи, которые когда-либо слышал: несколько строчек из историй старого шелкопрядильщика да стихотворение из легенды о лучниках, которую рассказывала Шехин. Негусто.

Я думал о словах, которые знал, о том, как они звучат. Мне остро недоставало моей лютни. В конце концов, за этим и нужна музыка. Слова не всегда способны выразить все, что нам нужно. И там, где подводят слова, выручает музыка.

Наконец я нервно поднял взгляд, радуясь, что народу в столовой осталось немного. Я подался в ее сторону и сказал:

Она снова улыбнулась, и оказалось, что я был прав. Ее улыбка пронзила мне сердце. Улыбка Фелуриан была прекрасной, но древней и всеведущей. А улыбка Пенте сверкала, как новенький пенни. Она прохладной водой пролилась на мое иссохшее, усталое сердце.

Нежная улыбка молодой женщины. Нет ничего лучше в мире. Она дороже соли. Без нее что-то в нас ломается и умирает. Я в этом уверен. Такая простая вещь. А какая странная. Странная и удивительная.

Пенте на мгновение прикрыла глаза, губы у нее безмолвно зашевелились, подбирая слова для ее стихотворения.

Потом она открыла глаза и сказала по-атурански: