Глаза голубой собаки (сборник) - Маркес Габриэль Гарсиа. Страница 15

– Набо.

Мы находились в коридоре и поначалу не обратили на голос внимания. Снова отчетливо прозвучало:

– Набо! – и мы изумленно переглянулись.

– Как, разве девочка не одна в комнате?

Кто-то сказал:

– Я уверен, к ней никто не входил.

Другой добавил:

– Да, но кто-то же позвал Набо!

Мы вошли в комнату и увидели девочку на полу у стены.

Набо вернулся рано и лег спать. В следующую субботу он не пошел на площадь, потому что негра тогда уже заменили. А еще три недели спустя, в понедельник, граммофон вдруг заиграл в непривычное время, когда Набо был в конюшне. Никто не придал этому значения, и спохватились лишь, когда негритенок, привычно напевая, появился в доме – он мыл лошадей, с его фартука стекали струи воды, и мы воскликнули:

– Ты откуда?

Он ответил:

– Через дверь вошел. Я был на конюшне с полудня.

– Но ведь граммофон-то играет! Ты слышишь?

– Слышу.

– И кто-то завел его.

Набо пожал плечами:

– Девочка. Она уже давно сама его заводит.

Все так и шло, пока мы не нашли его в запертой конюшне лежащим ничком в сене с отпечатком подковы на лбу. Взяв за плечи, мы встряхнули его, чтобы очнулся, и Набо сказал:

– Меня лягнула лошадь, поэтому я здесь.

Но мы пропустили его слова мимо ушей, напуганные мертвенно-холодным взглядом и зеленоватой пеной у рта. Всю ночь он плакал, охваченный жаром, и в бреду твердил о каком-то гребне, потерявшемся в сене. Утром открыл глаза, попросил пить, мы принесли воды, он с жадностью выпил кружку и попросил еще. Мы осведомились, как он себя чувствует, и он сказал:

– Чувствую так, будто меня лягнула лошадь.

Бред продолжался весь день и ночь. Неожиданно Набо поднялся на постели и, указывая пальцем в потолок, заявил, что там скачут лошади и не дают ему спать. Температура постепенно спала, речь стала более-менее связной, и он говорил, говорил, пока в рот ему не сунули платок. Но и через платок он пел и что-то шептал лошади, дышавшей, как ему казалось, в ухо, будто принюхивающейся. Когда платок вытащили, чтобы дать поесть, Набо отвернулся к стене и заснул. А проснулся уже не в постели, а посреди комнаты, привязанным к столбу. И, привязанный, он вновь запел.

Когда Набо узнал мужчину, который обращался к нему, то сказал:

– Я видел вас раньше.

Мужчина отозвался:

– На площади меня видели каждый субботний вечер.

– Да, правильно, на площади. Но там мне казалось, что вы меня не замечаете.

– А я и не замечал тебя, но потом, перестав выходить на площадь, почувствовал, что по субботам мне не хватает чьего-то взгляда.

И Набо сказал:

– Однажды вы не вернулись, а я еще приходил на площадь три или четыре раза.

Мужчина, все так же похлопывая себя по ляжкам и, видимо, не думая уходить, произнес:

– К сожалению, я уже не мог там появляться, хотя, пожалуй, это единственное, что стоило бы делать.

Набо попытался подняться и потряс головой, чтобы не упустить смысла сказанного, но снова уснул. С ним часто это случалось с тех пор, как его лягнула лошадь. Но где-то совсем близко звучал тихий настойчивый голос: «Набо, мы ждем тебя. Сколько же можно спать, ты так все проспишь».

Четыре недели спустя, после того как негр не появился в оркестре, Набо решил расчесать хвост одной из лошадей. Прежде он ни разу не расчесывал им хвосты, лишь скреб бока, напевая. Но в среду, сходив на рынок и увидев там отменный гребень, понял: «Он именно для того, чтобы расчесывать лошадям хвосты». Вот тогда и лягнула его лошадь, сделав дурачком на всю оставшуюся жизнь, десять или пятнадцать лет назад. Кто-то в доме сказал:

– Конечно, лучше было бы ему умереть, чем потерять рассудок и не иметь ничего в будущем.

Мы заперли его в комнате и туда больше никто не входил. Мы были уверены, что он там и девочка ни разу не заводила граммофон. И вообще интерес ко всему этому пропал. Убедившись в том, что удар копыта лишил его разума и подкова навеки очертила круг, за который не сможет выбраться его несчастный сдвинувшийся рассудок, мы заперли его, как запирают лошадь. Заточили в четырех стенах, не решившись его просто убить каким-либо способом, молчаливо пришли к согласию, что он и так скончается, не выдержав одиночества. Четырнадцать лет прошло с тех пор, и однажды подросшие дети выказали желание посмотреть на него. И отперли дверь.

Набо вновь посмотрел на мужчину.

– Меня лягнула лошадь, – сказал он.

Мужчина произнес:

– Ты сто лет твердишь одно и то же, а между тем мы ждем тебя в хоре.

Набо тряхнул головой и погрузил лоб в сено, мучительно силясь что-либо вспомнить.

– Я расчесывал лошади хвост, когда это произошло.

Мужчина не возразил, но сказал:

– Все дело в том, что нам бы действительно очень хотелось видеть тебя в хоре.

– Значит, выходит, напрасно я купил тогда гребень.

– Ты все равно не убежал бы от судьбы. Мы решили, что ты увидишь гребень и пожелаешь расчесать лошадям хвосты.

– Но я же никогда не вставал позади лошади.

И мужчина, по-прежнему тихо, успокаивающе промолвил:

– А на сей раз встал, и лошадь тебя лягнула. Другой возможности у нас не было.

Этот бессмысленный беспощадный разговор продолжался, пока кто-то в доме не заметил:

– Пятнадцать лет эту дверь не открывали.

За все эти долгие годы девочка не выросла.

Ей уже было за тридцать, и, открыв дверь, мы увидели, что она сидит все в той же позе, глядя в стену, и паутинка печальных морщинок покрыла ее веки. Она повернулась к нам, будто принюхиваясь к чему-то, и мы поспешили снова запереть комнату, решив: «Не стоит тревожить Набо. Он даже не шевелится. О его смерти мы узнаем по запаху». И кто-то добавил:

– Или по еде. Он всегда съедает, что дают.

И все шло по-прежнему, только девочка смотрела теперь не на стену, а на дверь, принюхиваясь к едким запахам, проникающим через замочную скважину. Однажды на рассвете вдруг раздался давно забытый сипловатый металлический скрежет, какой издает граммофон, когда его заводят. Мы поднялись, зажгли лампу и услышали грустную мелодию, много лет назад вышедшую из моды. Граммофон звучал все резче и громче, пока не раздался сухой треск. Но музыка все играла, когда мы вошли в комнату и увидели девочку, держащую в руке заводную ручку, отломанную от корпуса. Все замерли. И девочка не шевелилась, равнодушно уставившись в одну точку, с прижатой к виску ручкой. Мы молча разошлись по своим комнатам, пытаясь вспомнить, умела ли девочка самостоятельно заводить граммофон. Маловероятно, что кто-то из нас смог уснуть в ту ночь. Мы размышляли над тем, что произошло, вслушиваясь в незамысловатый мотив с пластинки, продолжавший звучать.

Отворяя дверь, мы уже уловили смутный дух распада, запах тлена. Тот из нас, кто дверь открыл, крикнул:

– Набо! Набо!

Но никто не отозвался. У двери стояла пустая тарелка. Три раза в день мы подсовывали под дверь тарелку с едой, и возвращалась она пустой. И теперь тарелка свидетельствовала о том, что Набо еще жив. Но только тарелка, больше ничего.

Он уже не двигался и не пел. Когда дверь закрыли, он сказал мужчине:

– Нет, я не смогу пойти в хор.

И мужчина спросил:

– Почему?

– Потому что у меня нет башмаков.

А мужчина, подняв ноги, произнес:

– Это не имеет значения. У нас никто не носит башмаков.

И Набо увидел его желтые заскорузлые ступни. Мужчина сказал:

– Я целую вечность тебя жду.

Набо возразил:

– Нет, лошадь совсем недавно меня лягнула. Я сейчас плесну на голову воды и пойду загонять лошадей в стойло.

– Лошади в тебе больше не нуждаются. Их нет давно. А тебе надо идти с нами.

А Набо произнес:

– Лошади должны быть здесь.

Погрузив руки в сено, он сделал попытку подняться и услышал, как мужчина ему сказал:

– За ними некому ухаживать уже пятнадцать лет.

А Набо все разгребал землю, повторяя:

– Где-то здесь должен быть мой гребень.

– Пятнадцать лет назад закрыли конюшню. Она превратилась в руины.