Проклятое время (Недобрый час) (другой перевод) - Маркес Габриэль Гарсиа. Страница 17

Сеньор Кармайкл, будто не слыша ее, сложил стянутые резинками пачки денег в картонную коробку, стал в дверях патио и принялся выкликать по алфавиту работников.

Мимо вдовы Монтьель проходили люди за еженедельной получкой, которая выдавалась по средам, но она не отвечала на их приветствия.

Вдова жила одна в девяти комнатах темного дома, где в свое время умерла Великая Мама; Хосе Монтьель купил этот дом, не предполагая, что его собственная вдова будет одиноко дожидаться в нем смерти. По ночам, обходя с баллоном инсектицида от москитов пустые комнаты, она встречала Великую Маму, давившую в коридорах вшей, и спрашивала ее: «Когда я умру?» Но та отвечала столь же загадочно, как и все обитатели загробного мира.

В начале двенадцатого вдова увидела сквозь слезы, как площадь пересекает падре Анхель.

– Падре, падре! – позвала она, и ей показалось, будто, зовя его, она зовет свою смерть.

Но падре Анхель ее не слышал. Он уже стучался в дом вдовы Асис, стоявший напротив, и дверь чуть приоткрылась, чтобы впустить его.

На звенящей от птичьего пения галерее лежала в шезлонге вдова Асис. Лицо ее покрывал платок, смоченный флоридской водой. По стуку она поняла, что это падре Анхель, но продолжала наслаждаться коротким отдыхом, пока не услышала приветствия. Она освободилась от платка, и падре увидел измученное бессонницей лицо.

– Простите, падре, – сказала вдова Асис, – я не ждала вас так рано.

Падре Анхель не знал, что приглашен на обед. Немного растерянный, он извинился и сказал, что у него тоже с утра болит голова и он решил перейти площадь до жары.

– Не беда, вам незачем извиняться, – успокоила его вдова. – Это мне впору извиняться за свой вид.

Падре вытащил из кармана истрепанный требник.

– Я могу пока помолиться, а вы отдохните…

Вдова запротестовала.

– Мне уже лучше, – сказала она.

С закрытыми глазами, она пошла в конец коридора и, вернувшись, очень аккуратно повесила платок на подлокотник шезлонга. Когда она села перед падре Анхелем, ему почудилось, будто она помолодела на несколько лет.

– Падре, – ровным голосом сказала вдова, – мне нужна ваша помощь.

Падре Анхель сунул требник в карман.

– Я готов вас выслушать.

– Речь снова пойдет о моем сыне, Роберто Асисе.

Роберто Асис нарушил обещание жене забыть об анонимке и, сделав вид, что уехал до субботы, неожиданно возвратился вчера вечером и до рассвета просидел в темноте комнаты, поджидая предполагаемого любовника жены.

Падре Анхель ошеломленно ее выслушал.

– Но для этого нет никаких оснований, – сказал он.

– Вы не знаете Асисов, падре, – ответила вдова. – Их воображение – настоящая преисподняя.

– Ребекка знает, что я думаю о листках, – сказал он, – но, если хотите, я могу поговорить и с вашим сыном.

– Ни в коем случае, – сказала вдова. – Это подольет масла в огонь. Вот если бы вы коснулись листков в воскресной проповеди – это, я уверена, заставило бы Роберто задуматься.

Падре Анхель только развел руками.

– Это никак невозможно! – воскликнул он. – Нельзя придавать важность неважным вещам.

– Нет ничего важнее, чем предупредить преступление.

– Вы думаете, может дойти и до этого?

– Я уверена, – и думаю, что мне одной не под силу предотвратить его.

Они сели за стол. Босая служанка принесла рис с фасолью, тушеные овощи и блюдо фрикаделек в густом коричневом соусе. Падре молча принялся за еду. Жгучий перец, глубокое молчание дома и растерянность, переполнявшая в этот миг его сердце, вновь перенесли падре в голую комнатушку начинающего священника в знойном полудне Макондо. Именно в такой день, пыльный и душный, он отказался отпевать самоубийцу, которого жестокосердые жители Макондо не хотели предать земле. Он расстегнул воротник сутаны.

– Хорошо, – сказал он вдове. – Постарайтесь тогда, чтобы Роберто Асис не пропустил воскресной мессы. Вдова Асис заверила его, что будут все.

Чета Хиральдо никогда не спала во время сиесты, в этот день они занимались чтением рассказа Диккенса. Доктор лежал на внутренней террасе, отгороженной от патио решеткой, в гамаке и слушал, заложив руки за голову, а жена с книгой на коленях сидела в кресле, и за спиной у нее в ромбах света пламенела герань. Читала она бегло и бесстрастно, не меняя при этом позы, и подняла голову, только когда закончила. Она так и осталась сидеть с раскрытой книгой на коленях, в то время как ее муж умывался под краном. Духота предвещала бурю.

– Длинноват рассказ? – спросила она после молчаливого раздумья.

Точным движением, усвоенным в операционной, доктор поднял голову из-под крана.

– Называется коротким романом, – ответил он, глядясь в зеркало и намазывая волосы бриллиантином, – но я бы его назвал длинным рассказом.

И, продолжая мазать волосы, закончил:

– А критики, наверно, назвали бы коротким рассказом, только слишком растянутым.

Жена помогла ему одеться в белый полотняный костюм. Ее можно было принять за старшую сестру – по сдержанной преданности, с которой она прислуживала ему, по холодности взгляда, старившего ее. Перед тем как выйти, доктор Хиральдо показал жене список визитов – на случай, если кому-нибудь потребуется неотложная помощь, – и передвинул стрелки на часах перед приемной на пять, что означало: «Доктор вернется в пять».

На улице стоял звон от зноя. Доктор Хиральдо перешел на теневую сторону. Его не покидало ощущение, что, несмотря на духоту, дождя к вечеру не будет. Стрекот цикад лишь подчеркивал безлюдность набережной. Корова, снятая с мели и унесенная течением, унесла с собой запах падали и оставила странную пустоту в воздухе.

Его окликнул телеграфист из окна гостиницы:

– Получили телеграмму?

Но доктор Хиральдо ничего не знал о телеграмме.

– «Сообщите условия поставки», подпись – «Аркофан», – отбарабанил телеграфист по памяти.

Они вместе пошли на почту. Врач писал ответ, телеграфиста тянуло в сон, он клевал носом.

– Речь о соляной кислоте, – без особой убежденности, что ему поверят, разъяснил врач.

И наперекор предчувствию, будто в утешение добавил:

– Может, вечером все-таки пойдет дождь.

Пока телеграфист подсчитывал слова, доктор забыл о нем – его внимание приковала к себе открытая толстая книга рядом с телеграфным ключом. Он спросил, не роман ли это.

– Роман Виктора Гюго «Отверженные», – стуча ключом, отозвался телеграфист и, проштемпелевав копию телеграммы, взял книгу и подошел с ней к барьеру. – Думаю, до декабря нам хватит этого романа.

Уже несколько лет, доктор Хиральдо это знал, телеграфист в свободное время передает по аппарату стихи телеграфистке в Сан-Бернардо-дель-Вьенто. Но доктор не мог представить, что он целые романы ей выстукивает.

– О, это слишком серьезное, – сказал врач, листая захватанный том, будивший в нем смутные переживания полузабытого отрочества. – Больше бы подошел Александр Дюма.

– Ей нравится Гюго, – ответил телеграфист.

– А ты уже с ней познакомился?

Телеграфист отрицательно покачал головой:

– Это не имеет значения: я узнал бы ее в любой части света по подпрыгивающему «эр».

Как всегда, доктор Хиральдо выкроил час для дона Сабаса. Тот, прикрытый ниже пояса полотенцем, лежал в изнеможении на кровати.

– Ну как карамельки? – спросил доктор.

– Жарко очень, – пожаловался дон Сабас и, чтобы удобней было смотреть на врача, перевернул на бок свое огромное женоподобное тело. – Укол я себе сделал после обеда.

Доктор Хиральдо открыл чемоданчик на специально приготовленном столике у окна. Из патио доносился стрекот цикад, в комнате было как в теплице. Слабой струйкой дон Сабас помочился в утку. Когда доктор набрал янтарной жидкости в пробирку для анализа, на душе у больного стало легче. Наблюдая, как врач делает анализ, он сказал:

– Вы уж постарайтесь, доктор, не хочется умереть, не узнав, чем кончится эта история.

Доктор Хиральдо бросил в пробирку голубую таблетку.