Проклятое время (Недобрый час) (другой перевод) - Маркес Габриэль Гарсиа. Страница 26

Доктор Хиральдо погасил лампу в ненадежном ожидании сна.

Поздним вечером начался дождь. Парикмахер и другой резервист, поставленные на углу набережной, покинули свой пост и укрылись под навесом лавки сеньора Бенхамина. Закурив сигарету, парикмахер оглядел при свете спички свою винтовку. Она была совсем новенькая.

– «Made in USA», – прочел он по слогам.

Второй резервист потратил несколько спичек, пытаясь найти марку своего карабина, но это ему так и не удалось. С навеса упала на приклад карабина и разлетелась брызгами большая капля.

– Ну не свинство ли? – пробурчал он, стирая ее рукавом плаща. – Торчим здесь с винтовками, мокнем под дождем.

В спящем городке не слышно было ничего, кроме ударов капель по крышам.

– Нас девять, – сказал парикмахер. – Их семеро, считая алькальда, но трое сидят в участке.

– Я как раз об этом думал.

Их лица вырвал из темноты фонарик алькальда; стало видно, как они, присев на корточки у стены, пытаются уберечь оружие от капель дождя, дробинками рассыпающихся по их ботинкам. Они узнали его, когда он погасил фонарик и стал около них под навес. На нем был армейский плащ, а на груди у него висел автомат. С ним был полицейский. Поглядев на часы, которые носил на правой руке, алькальд приказал ему:

– Отправляйся в казармы и узнай, что там слышно насчет еды.

С такой же легкостью он отдал бы приказ стрелять.

Полицейский исчез за стеной дождя. Алькальд присел рядом с ними.

– Какие новости? – спросил он.

– Никаких, – ответил парикмахер.

Другой, прежде чем закурить, предложил сигарету алькальду. Тот отказался.

– И надолго вы нас запрягли, лейтенант?

– Неизвестно, – ответил алькальд. – Сегодня до конца комендантского часа, а утром будет видно.

– До пяти! – воскликнул парикмахер.

– Ничего себе заявочки! – простонал другой. – Я на ногах с четырех утра.

Сквозь бормотание дождя до них донесся злобный лай – где-то опять подрались собаки. Алькальд ждал, пока не стихнет лай, рык и возня, и наконец собаки умолкли, только одна продолжала поскуливать. Алькальд с мрачным видом повернулся к резервисту.

– Учить меня вздумали? Я половину жизни так провожу, – сказал он. – И сейчас прямо падаю от усталости.

– А ради чего? – заговорил парикмахер. – Ведь ни в какие ворота не лезет вся эта бабья история.

– Мне тоже все больше и больше так кажется, – вздохнул алькальд.

Полицейский вернулся и сообщил, что еду не несут из-за дождя. Он добавил, что алькальда ждет в участке задержанная без пропуска.

Это была Кассандра. В комнатушке, которую освещала скудным светом балконная лампочка, она спала в шезлонге, закутавшись в прорезиненный плащ. Алькальд зажал ей пальцами нос; она застонала, рванулась и открыла глаза.

– Мне приснился сон, – сказала она.

Алькальд включил в комнате свет. Заслонив глаза руками, женщина с жалким видом изогнулась, и когда он взглянул на ее серебристые ногти и выбритую подмышку, у него сжалось сердце.

– Ну и нахал же ты, – сказала она. – Я здесь с одиннадцати.

– Я думал, ты придешь ко мне домой.

– У меня не было пропуска.

Ее волосы, за два дня до этого отливавшие медью, теперь были серебристо-пепельные.

– Я не сообразил, – улыбнулся алькальд и, повесив плащ, сел в кресло рядом. – Надеюсь, они не подумали, что это ты расклеиваешь бумажки.

К ней уже возвращалась непринужденность.

– К сожалению, – отозвалась она. – Обожаю острые ощущения.

Внезапно ей показалось, что в этой комнате алькальд никогда не бывал и попал сюда случайно. Почти с беззащитностью похрустывая суставами пальцев, он выдавил из себя:

– Ты должна оказать мне одну услугу.

Она посмотрела на него вопросительно.

– Пусть это будет между нами, – продолжал алькальд. – Я хочу, чтобы ты погадала мне на картах. Ты можешь узнать, кто всем этим занимается?

Она отвернулась и, немного помолчав, сказала:

– Понимаю.

Алькальд добавил:

– Я делаю это прежде всего ради вас, циркачей.

Она кивнула.

– Я уже гадала, – сказала она.

Алькальд не мог скрыть нетерпения.

– Так странно ложатся карты, – продолжала она, искусно разыгрывая мелодраму. – Мне стало страшно, когда я увидела расклад на столе.

Даже дышала она теперь театрально.

– Так кто, кто же это?

– И весь городок – и никто.

Сыновья вдовы Асис приехали к воскресной мессе. Кроме Роберто Асиса, их было семеро. Все будто отлиты в одной форме: большие и неуклюжие, привычные к тяжелой работе, слепо преданные и послушные своей матери. Роберто Асис, младший и единственный женившийся, был похож на братьев только утолщенной переносицей. Слабый здоровьем, с хорошими манерами, он заменил вдове Асис дочь, которая у нее так и не родилась.

На кухне, где семь Асисов разгружали вьючных животных, вдова расхаживала среди квохчущих кур со связанными лапами, овощей, сыров, темных хлебов и ломтей солонины, отдавая распоряжения служанкам. Когда снова воцарился порядок, она велела выбрать лучшее от всего для падре Анхеля.

Брился падре упоенно. Время от времени он высовывал руки в патио, под дождь, и смачивал подбородок. Он уже завершал бритье, когда две босоногие девочки, без стука распахнув дверь, вывалили перед ним несколько спелых ананасов, гроздья бананов, хлебы, сыр и поставили корзину овощей и свежих яиц. Падре подмигнул им:

– Прямо как в сказке!

Младшая из девочек, вытаращив глаза, показала на него пальцем:

– Смотри, священники тоже бреются!

Старшая потянула ее к двери.

– А ты как думала? – ласково улыбнулся падре и уже серьезно добавил: – Ничто человеческое нам не чуждо.

Он окинул взглядом рассыпанные на полу подношения и понял, что на такую щедрость способен только дом Асисов.

– Скажите братьям Асисам, – почти прокричал он, – что Бог пошлет им за это здоровья!

Прошло сорок лет со дня его посвящения в сан, но падре Анхель так и не научился подавлять волнение, охватывавшее его перед службой. Он убрал бритвенные принадлежности, сложил провизию под шкафчик для вина и, наконец, вошел в ризницу, вытирая руки о сутану.

Приход был полон. Впереди, на двух ими же подаренных скамьях с медными табличками, где были выгравированы их имена, сидели Асисы с матерью и кормилицей. Когда они, впервые за последние несколько месяцев, все вместе входили в храм, казалось, что въезжает кавалькада на конях. Кристобаль, старший из Асисов, приехавший с пастбища за полчаса до мессы и даже не успевший побриться, был еще в ботинках со шпорами. Вид этого великана-горца как будто подтверждал общее, хотя и не опиравшееся на точные доказательства мнение, что у старого Адальберте Асиса есть внебрачный сын Сесар Монтеро.

В алтаре падре ждал неприятный сюрприз: литургических облачений на месте не оказалось. Когда вошел служка, падре Анхель растерянно переворачивал содержимое ящиков, споря о чем-то мысленно с собой.

– Тринидад, срочно ко мне, – сказал он служке, – спроси ее, куда она засунула епитрахиль.

Он запамятовал, что Тринидад еще с субботы хворает. Служка предположил, что она взяла с собой несколько вещей для починки. Тогда падре Анхель оделся в облачение, приберегаемое для погребальных служб. Сосредоточиться ему так и не удалось. Когда, взбудораженный, часто дыша, он поднялся на кафедру, то понял, что доводы, выношенные им в предшествующие дни в уединении комнаты, с кафедры такими убедительными не покажутся.

Он говорил десять минут. Спотыкаясь о собственные слова, захваченный нахлынувшими мыслями, не вмещавшимися в готовые фразы, он увидел вдруг окруженную сыновьями вдову Асис так, как если бы они были изображены на старой-старой, поблекшей семейной фотографии. Только Ребекка Асис, раздувавшая сандаловым веером жар своей роскошной груди, показалась ему живой и настоящей. Падре Анхель закончил проповедь, так ни разу и не упомянув впрямую о клеветнических листках.