Рассказ человека, оказавшегося за бортом корабля - Маркес Габриэль Гарсиа. Страница 8

В полдень я решил сделать две вещи: во-первых, закрепил весло на одном из концов плота, чтобы иметь представление о его движении. А во-вторых, нацарапал ключами на борту несколько черточек, по одной на каждый прошедший день, и подписал под ними даты. Провел первую черточку и накорябал цифру «28».

Потом прочертил вторую и написал «29». Возле же третьей черточки, обозначавшей третий день, я поставил цифру «30». Так возникла еще одна путаница. Я считал, что дело происходит 30 февраля, а было 2 марта. Но ошибку я заметил лишь на четвертый день, когда принялся размышлять, сколько в этом месяце дней: тридцать или тридцать один. Только тогда мне вдруг пришло в голову, что катастрофа произошла в феврале, и — глупость, конечно! — из-за этой ошибки я перестал ориентироваться во времени. На четвертый день я уже не был уверен в том, что правильно вел счет дням своего пребывания на плоту. Сколько их было? Три? Четыре? Пять? Если судить по царапинам — не важно, относились они к февралю или к марту, — то я пробыл на плоту три дня. Но я не был в этом уверен, равно как и не мог сказать наверняка, куда движется плот: вперед или назад. Поэтому я предпочел пустить все на самотек, чтобы не породить еще большей путаницы, и окончательно разуверился в том, что меня спасут.

Я до сих пор ничего не ел и не пил. Думать уже не хотелось, тем более что я с трудом мог мыслить связно. Опаленная солнцем кожа страшно горела и пошла волдырями. На военно-морской базе инструктор предупреждал нас, что ни в коем случае нельзя подставлять солнцу спину, это вредно для легких. Помимо всего прочего меня беспокоило еще и это обстоятельство. Я снял непросыхавшую рубашку и обвязал ее вокруг пояса — она натирала мне кожу. Я четыре дня ничего не пил и в прямом смысле слова начал задыхаться. К тому же у меня сильно болело горло и ломило грудь и ключицы. Поэтому на четвертый день я все-таки выпил немного морской воды. Жажды она не утоляет, но освежать — освежает. А терпел я так долго, поскольку считал, что морскую воду можно пить очень редко и только маленькими порциями.

Акулы каждый день появлялись ровно в пять, я потрясался их точности. И всякий раз возле плота начинался пир. Громадные рыбины выпрыгивали из воды, а через пару минут их уже раздирали в клочья. Обезумевшие акулы стремительно прорезали окровавленную воду. Они пока не пытались атаковать плот, но он явно притягивал их, так как был белого цвета. А ведь акулы, как правило, набрасываются именно на белые предметы. Видят они плохо и замечают лишь что-то белое и блестящее. По этому поводу инструктор дал нам еще один совет:

— Яркие вещи надо прятать, чтобы не привлекать внимания акул.

Ярких вещей у меня не было. Даже циферблат моих часов темный. Но я чувствовал бы себя куда спокойней, если бы в случае нападения акул мог бы бросить им что-нибудь белое. На всякий случай начиная с четвертого дня я с пяти часов вечера постоянно держал наготове весло, намереваясь обороняться им от акул.

Ночью я клал весло поперек плота и пытался уснуть. Не знаю, во сне или наяву, но каждую ночь мне являлся Хайме Манхаррес. Немного поболтав о пустяках, он исчезал. Я уже привык к его визитам. После восхода солнца его приход казался мне галлюцинацией. Но ночью я был совершенно уверен, что на краю плота сидит и разговаривает со мной самый настоящий Манхаррес. На рассвете пятого дня он тоже начал клевать носом, опершись о второе весло, но вдруг пристально вгляделся в море и воскликнул:

— Смотри!

Я поднял глаза. Километрах в тридцати от плота мерцали огоньки. Они плыли, как бы гонимые ветром, и мерцали, однако сомнений быть не могло — это огни корабля!

У меня уже несколько часов не было сил грести. Но, завидев огни, я сел, крепко сжал весла и попытался подплыть к кораблю. Он двигался медленно, и в какой-то момент я отчетливо увидел не только огни мачты, но и ее тень, скользившую навстречу восходившему солнцу.

Мне сильно мешал ветер. И хотя я отчаянно махал веслами — ума не приложу, откуда у меня взялись силы после четырехдневной голодовки, — плот не отклонился от направления движения ветра ни на один метр.

Огни все отдалялись и отдалялись. Я вспотел. Силы меня покидали. Через двадцать минут огни исчезли совсем. Звезды стали гаснуть, и небо приобрело сизый оттенок. Оставшись один, я поднялся под секущим ледяным утренним ветром и некоторое время стоял, крича как ненормальный.

Когда взошло солнце, я опять полулежал, прислонившись к веслу. Я был на последнем издыхании. Теперь мне стало понятно, что спасения ждать неоткуда, и я хотел умереть. Однако странное дело: стоило подумать о смерти, как в голову начинали лезть мысли об опасности. И эти мысли придавали мне сил.

Утром пятого дня я решил во что бы то ни стало изменить курс плота. Мне взбрело в голову, что, если я буду по-прежнему плыть по ветру, попаду на остров к людоедам. В Мобиле я читал в каком-то — не помню точно в каком — журнале рассказ про человека, который потерпел кораблекрушение. Его потом сожрали каннибалы. Но я о том рассказе не думал. Я думал о книге «Моряк-отступник», которую прочел в Боготе два года назад. Это история про моряка. Во время войны, после того как его корабль подорвался на мине, он умудрился доплыть до ближайшего острова, где провел сутки, питаясь дикими плодами. Затем его увидели каннибалы. Они бросили беднягу в котел с кипящей водой и сварили заживо. Этот остров тут же всплыл в моей памяти. И теперь побережье ассоциировалось для меня исключительно с людоедами. Впервые за пять дней одиночества мои страхи направились в другое русло: теперь я боялся не столько моря, сколько земли.

В полдень я лежал на плоту, впав от солнца, голода и жажды в какое-то летаргическое состояние. Я ни о чем не думал, потерял ощущение времени и пространства, а когда попытался встать на ноги и понять, сколько у меня осталось сил, то осознал, что мое тело мне уже неподвластно.

Пора, подумал я. И действительно, мне показалось, что наступил самый страшный момент, о котором некогда предупреждал нас инструктор: пора привязываться к плоту. Наступает такой момент, когда ты уже не ощущаешь ни голода, ни жажды. Когда покрытая волдырями кожа становится нечувствительной к укусам беспощадного солнца. У тебя не остается ни мыслей, ни чувств, но все еще теплится надежда. Ты еще можешь прибегнуть к последнему средству — высвободить концы веревочной сетки и привязаться к плоту. Во время войны часто находили полуразложившиеся, исклеванные птицами, но крепко привязанные к плотам трупы.

Однако я решил, что пока привязываться незачем. У меня хватит сил продержаться до ночи. Я скатился на дно плота, залез в воду по шею, вытянул ноги и просидел так несколько часов. Солнце припекало рану на колене, она начала болеть. И вдруг я очнулся. Прохладная вода пробудила меня к жизни и мало-помалу придала мне сил. В животе начались резкие колики, а вскоре и вовсе разразился настоящий бунт. Я попытался сдержаться, но не мог.

Тогда я с превеликим трудом выпрямился, расстегнул пояс, брюки и, справив большую нужду, испытал огромное облегчение. За пять дней это произошло впервые. И впервые рыбы отчаянно заколотились о борт плота, стараясь прорвать крепкую веревочную сетку.

Семь чаек

Видя вблизи столько рыб, я вновь ощутил прилив голода. Положение было отчаянным, но все же небезнадежным. Я забыл про усталость и схватил весло, намереваясь из последних сил жахнуть по голове одну из рыбин, яростно метавшихся возле плота, устраивавших кучу-малу, выпрыгивавших из воды и ударявшихся о борт. Сколько раз я ударил веслом — не помню. Я чувствовал, что бил я без промаха, но мне так и не удалось разглядеть ни одну из моих жертв. Это было жуткое пиршество рыб, которые пожирали друг друга, акула плавала кверху брюхом, выхватывая из бурлящей воды лакомые кусочки.

Впрочем, увидев акулу, я отказался от коварных замыслов, разочарованно бросил весло и улегся на борт. Но через несколько минут радостно встрепенулся: над плотом летало семь чаек!