Сто лет одиночества (сборник) - Маркес Габриэль Гарсиа. Страница 110

Спустя почти год после возвращения домой, продав и проев серебряные канделябры и фамильный горшок, на котором действительно золотым оказался лишь герб, Хосе Аркадио стал развлекать себя сборищами уличных мальчишек в своем доме. Он приводил их к себе в часы сьесты и разрешал скакать в саду через веревку, горланить на галерее и кувыркаться в зале на диванах, а сам расхаживал среди них, читая им мораль. В эту пору он уже распрощался с узкими брюками и шелковой рубашкой и носил обычную одежду, купленную в магазинах местных арабов, но не оставил своих папских замашек и томного высокомерия. Мальчишки живо освоились в доме, как когда-то школьные подружки Меме. До поздней ночи они галдели, распевали песни и отбивали чечетку, и дом стал выглядеть, как дикарская школа-интернат. Аурелиано не замечал нашествия, пока проказники не стали его донимать в комнате Мелькиадеса. Однажды утром двое мальчишек вломились к нему в дверь и остолбенели от ужаса при виде опаршивленного, заросшего волосами человека, который сидел, уткнувшись в пергамента за рабочим столом. Они не осмеливались входить, но от дверей не отлипали. Шептались и подглядывали в щели, забрасывали через окошечко над дверью всякую мелкую живность, а однажды забили снаружи и дверь и окно, и Аурелиано целых полдня не мог оттуда выбраться. Осмелев от своей безнаказанности, четверо сорванцов проникли как-то утром в комнату, когда Аурелиано был на кухне, и собрались расправиться с пергаментами. Но едва они схватили пожелтевшие свитки, как силы небесные оторвали их от пола и заставили висеть в воздухе до тех пор, пока не вернулся Аурелиано и не отобрал у них пергаменты. С этих пор ему больше никто не докучал.

Четверо мальчишек постарше, которые еще бегали в коротких штанишках, хотя уже выглядели подростками, обязаны были следить за внешностью Хосе Аркадио. Они приходили раньше других и все утро брили его, массировали горячими полотенцами, подстригали и полировали ногти на ногах и на руках, опрыскивали одеколоном. Иногда опускали в бассейн и намыливали с ног до головы, а он покачивался на воде животом кверху, думая об Амаранте. Затем они его вытирали, пудрили тело и одевали. Один из мальчиков, белокурый и кудрявый, со стеклянными, красноватыми, как у кроликов, глазками, обычно оставался ночевать. Его привязанность к Хосе Аркадио была так велика, что он ни на шаг не отходил от астматика в ночных блужданиях по темному дому. Однажды ночью в алькове Урсулы они заметили, как сквозь истертый цемент пробивается желтоватый блеск, словно бы какое-то подземное солнце превратило пол спальни в витраж. Не надо было зажигать лампу. Стоило приподнять растрескавшиеся плиты в углу, где всегда стояла кровать Урсулы и где свет был особенно ярок, как им открылся тайник, который ускользал от бешеных лопат Аурелиано Второго. Там были три холщовых мешка, обвязанных медной проволокой, а в них — семь тысяч двести четырнадцать дублонов, которые раскаленными углями сверкали во тьме.

Находка сокровища была как гром среди ясного неба Вместо того чтобы возвратиться в Рим с нежданно-негаданно полученным богатством, о котором он только и мечтал в нищете, Хосе Аркадио превратил дом в старозаветный рай. Он повесил новые бархатные портьеры и обтянул бархатом балдахин в спальной комнате, выложил изразцами пол и стены в купальне. Буфет в столовой стал ломиться от засахаренных фруктов, окороков и маринадов, пустые кладовые снова заделались винными складами, куда сам Хосе Аркадио привозил с вокзала вина и ликеры в ящиках, маркированных его именем. Однажды ночью он с четырьмя подростками устроил пиршество до рассвета. В шесть утра все выскочили голыми из спальни, спустили воду из бассейна и заполнили его шампанским. А потом бросились туда всей компанией: мальчишки плескались, как птицы, резвящиеся в небе, которое золотится шипучими искрами, а Хосе Аркадио покачивался на спине с открытыми глазами, отдыхая после вакханалии, вызывая в памяти образ Амаранты. Он пребывал в состоянии самозабвения, растворяя в воде горечь своих неправедных утех, еще долго после того, как уставшие мальчишки ввалились всем скопом в спальню, сорвали там бархатные портьеры, чтобы обтереться, разгрохали в толкотне большое хрустальное зеркало и свалили балдахин, бросившись с разбегу на постель. Когда Хосе Аркадио вернулся из купальни, он увидел кучу голых тел, храпящих в алькове, потерпевшем крушение. Разъяренный не столько видом погрома, сколько вспыхнувшим чувством омерзения и жалости к самому себе среди отчаянной пустоты, завершившей оргию, он вооружился розгами для жития по Екклезиасту, хранившимися на дне баула вместе с власяницей и всякими железными штуками для умерщвления плоти и покаяния, и нещадно выдрал мальчишек, как не драл бы и диких койотов, и с ужасным ревом выкинул их из дома. А потом свалился без сил в припадке астмы, продолжавшемся несколько дней, и выглядел не краше мертвеца. На третью ночь мучений, еле дыша, он приплелся к Аурелиано и попросил купить в ближайшей аптеке порошки для ингаляции. Так произошел второй выход Аурелиано на улицу. Надо было пройти всего два квартала, чтобы попасть в тесную аптечку с давно не мытыми стеклянными шкафами, где гнездились банки и склянки с этикетками на латинском и где девушка с загадочным очарованием змеи Нила отпустила лекарство по бумажке, которую дал ему Хосе Аркадио. Вид городка с безлюдными улицами в тусклом желтом свете электрических лампочек и теперь не вызвал у Аурелиано большего интереса, чем в первый раз. Хосе Аркадио уже подумывал, что парень сбежал, когда наконец увидел его — Аурелиано возвращался, тяжело дыша, волоча ноги, которые ослабли в заточении и плохо подчинялись от долгой неподвижности. Его полное равнодушие к внешнему миру было столь очевидно, что через несколько дней Хосе Аркадио нарушил данное матери обещание и позволил ему свободно выходить на улицу.

— Мне там нечего делать, — ответил Аурелиано.

И продолжал сидеть взаперти, всецело поглощенный пергаментами, которые постепенно расшифровывал, но смысла которых еще не мог уловить. Хосе Аркадио приносил ему в комнату кусочки ветчины, засахаренные цветы, оставлявшие во рту привкус весны, и раза два угостил стаканом тонкого вина. Хосе Аркадио не интересовали пергаменты, представляющие собой, по его мнению, чисто эзотерическое увлечение, но ему бросились в глаза небывалая увлеченность своего жалкого родича и его необъяснимое знание жизни. Позже он узнал, что тот понимает английский текст и, занимаясь пергаментами, прочитал мимоходом все шесть томов энциклопедии от корки до корки. Этим самообразованием он объяснял то, что Аурелиано мог говорить о Риме так, будто жил там многие годы, но вскоре увидел, что юноша разбирается и в том, чего нет в энциклопедиях, например знает истинную цену вещей. «Все всем известно», — таков был ответ Аурелиано на вопрос, как ему удалось это узнать. Аурелиано в свою очередь удивился тому, что Хосе Аркадио при ближайшем знакомстве оказался не тем человеком, каким ему представлялся, когда бродил по пустому дому. Хосе Аркадио умел смеяться, позволял себе порой погрустить о былом семейном довольстве и посетовать на пришедшую в полное запустение комнату Мелькиадеса. Это сближение двух единокровных одиноких нелюдимов отнюдь не было дружбой, но помогало обоим легче переносить то непомерное одиночество, которое одновременно и разделяло их, и объединяло. Хосе Аркадио смог таким образом прибегать к помощи Аурелиано, чтобы отделываться от домашних забот, раздражавших его. Аурелиано в свою очередь мог сидеть и читать в галерее письма от Амаранты Урсулы, приходившие, как всегда, к сроку, и пользоваться купальней, откуда его изгнал Хосе Аркадио после своего приезда.

Одним жарким утром они оба проснулись от настойчивого стука в дверь дома. Оказалось, явился какой-то темный старик с большими зелеными глазами, яркое свечение которых бросало призрачный отблеск на его лицо с пепельным крестом на лбу. Рваная одежда, дырявые башмаки, потрепанная сума через плечо — его единственная ноша — позволяли принять гостя за нищего, но держался он с достоинством, которое не отвечало его внешнему виду. Достаточно было взглянуть на него, и даже в полутьме гостиной стало ясно, что скрытой силой, поддерживающей в нем жизнь, служило не чувство самосохранения, а забвение чувства страха. Это был Аурелиано Сластолюб, единственный — из семнадцати — оставшийся в живых сын полковника Аурелиано Буэндии, мечтавший о передышке на своем долгом и опасном пути беглеца. Он представился и попросил приютить его в этом доме, который по ночам казался ему, всеми отверженному, последним прибежищем в жизни. Однако Хосе Аркадио и Аурелиано его не признали. Полагая, что это просто бродяга, они пинками выставили его за дверь. И с порога оба увидели конец драмы, начавшейся еще до появления Хосе Аркадио на свет. Два полицейских агента, которые много лет, как псы, охотились за Аурелиано Сластолюбом по всему миру, вынырнули из-за миндальных деревьев на противоположном тротуаре и всадили в него из маузера две пули, которые попали в самую середину пепельного креста на лбу.